Трудно прощаться с Фридрихом Горенштейном. Я чувствую, как сопротивляется он принятым в этом случае словам. Фридрих был отдельным человеком, не приспосабливающимся ни к литературной моде, ни к правилам хорошего тона. При советской власти он смог напечатать полтора рассказа: «Дом с башенкой» в журнале «Юность» и первую половину рассказа «Старушки» в газете «Московский комсомолец». И сразу обрел прочное и самостоятельное писательское имя. Его раздражали комплименты без дальнейших публикаций, он злился, что ничего больше ему напечатать не удается. Но работал, работал и работал... И когда написанное превысило критическую, массу прозы, которая еще может лежать в столе, он уехал. И продолжал работать, работать и работать... Через восемь лет после отъезда в Западном Берлине он сказал: «Я мог бы сто лет писать и не использовать весь багаж, который я вывез из России». Сто лет не получилось...
Но и то, что он успел, не освоено нами. Не поставлена его лучшая пьеса «Бердичев». Там есть такие слова: «Я тебе скажу, год для меня прожить нетрудно. Год пролетает, и его нет... А день прожить очень тяжело. День так тянется, ой как он тянется...» Это мучительное течение отдельных дней складывалось у Горенштейна в мощную эпопею народной жизни. Неподъемная для нашего театра работа. Да и таких фигур, как Раневская и Бирман, для этой пьесы сейчас нет... Будем ждать. День Фридриха Горенштейна еще длится.
Виктор Славкин
Этот удивительный, смешноватый и капризный Фриц Горенштейн угадал призвание своей жизни, став замечательно талантливым, плодовитым и щедрым на замыслы писателем. Из всех встреч, а их было немало, особенно во времена «Метрополя», больше всего запомнились наши с ним прогулки по Берлину. Он показывал мне набоковские места, говорил о «Даре», что было уже само по себе неожиданно, поскольку все метропольцы знали, что Фриц не любит говорить о других мастерах жанра. Видимо, разреженный воздух эмиграции заставил его отступить от своей обычной ворчливой манеры. В тот вечер, это было не меньше десяти лет назад, он то и дело возвращался к своим замыслам, и я тогда подумал, что этого хватит на четверть века. Жизни, однако, не хватило для воображения. Впрочем, и то, что осталось, еще долго будет пленять настоящих любителей словесного искусства.
Василий Аксенов
Будь мы на месте Нобелевского комитета, непременно выдали бы премию по литературе Фридриху Горенштейну — писателю, масштаб и уровень творчества которого сопоставим с самыми высокими изъявлениями искусства XX века. Преувеличение? Нет, ибо глубина его прозы («Дом с башенкой», «Место», «Псалом», «Дрезденские страсти» и др.) очевидна, а кристальная чистота языка и значение сути и подробностей жизни делают этого художника Мастером неповторимого слова и образа. Российская боль и мудрость еврейства взаимопроникали в его душу и заставляли творить. Перечитайте хотя бы его «Зиму 53-го года», и вы узнаете, что это такое — время, человек и шахта...
Потеря Фридриха Горенштейна — это потеря корневой русской культуры, продолжающей себя утверждать в великой словесности своей.
Но и наше кино, если бы почаще опиралось на сценарии Фридриха, могло бы достойно спорить и конкурировать и с Бергманом, и с Антониони, и с Куросавой... Да и сцена наша по сей день зовет такие его пьесы, как «Волемир» (когда-то «Современник» о ней мечтал, да так и не пробил!), «Споры о Достоевском», «Бердичев» — у этого эпоса, уверены, еще будет театральная судьба!..
Жизнь России, борения и метания ее людей — героев и жертв войн, революций и прочих катаклизмов истории — давали писателю вдохновение, усаживали ежедневно к письменному столу для тихой, но мощной кропотливой работы... Фридрих Горенштейн «отголодал», отстрадал свое признание, в искусстве слова он отработал за десятерых...
Однажды он уехал от нас. Теперь ушел.
Но он с нами.
Марк Розовский, Андрон Михалков-Кончаловский, Петр Фоменко
Уникальный «неудобный» талант // Литературная газета. 2002. 20-26 марта. № 11. С. 6.