Владимир [Старицкий] занимает ‹…› особое место. Он герой последней «мышеловки» второй серии — пира-развенчания. Он — жертва. Невинный, почти младенец, ужасающийся кровавым деяниям царя. Его приглашает Иван на пир, присылая его матери символическую чашу, его обряжает Иван в царские одежды, посылая на заклание.

Выбор на эту роль Кадочникова представляется мне отнюдь не случайным. Кадочников пишет в своих мемуарах: «Почему он выбрал меня на роль этого кандидата в боярского царя — наивного, по-детски бесхитростного? Трудно сказать точно. До войны я сыграл композитора Мухина в фильме „Антон Иванович сердится“. Шутили, что это первый интеллигентный персонаж в нашем кино».

На мой взгляд, ответ Кадочникова на поставленный им вопрос весьма точен. На роль Владимира Эйзенштейну нужен был актер, интеллигентный в самой своей органике. Потому что, попадая в двойную «мышеловку», Владимир этим самым как бы представлял самого Эйзенштейна. Мне кажется не случайным, что сцена трагического шествия в Успенский собор, место коронования русских царей, предваряющая убийство Владимира и служащая как бы реквиемом по нему, — одна из самых длинных сцен фильма и, несомненно, самая длинная сцена без диалога.

Еще один факт подтверждает мою мысль: Эйзенштейн дал Кадочникову в фильме не одну, а три роли, на первый взгляд совершенно разные. Кроме Владимира, Кадочников играл короткую роль шута-халдея в «Пещном действе» и в третьей серии должен был сыграть Евстафия — человека, готового сказать Ивану прямо в лицо правду о его злодеяниях. Мне кажется, что вместе они представляют три ипостаси, в которых выступает Эйзенштейн, делая фильм -«мышеловку», в которой он неминуемо должен был погибнуть сам. Невольный враг диктатора, наивный интеллигент, поднимающийся до роли царя в момент своей театральной гибели — одна из них; борец, враг диктатуры, осмелившийся разоблачить ее, жертвуя жизнью — вторая; и шут, клоун — третья, ибо всегда шуты позволяли себе говорить правду царям. И что иное, как не шутовство, — создать зрелище-«мышеловку» для кровавого диктатора? Чтобы тема шута не осталась незамеченной зрителями, — Эйзенштейн уделяет ей в фильме особое место. Иван говорит об убийце Владимира Старицкого:

«Пошто его держите? Он царя не убивал. Он шута убил. Отпустите его… ‹…› Не шута убил… злейшего царского врага убил. Благодарствую…»

Здесь ставится откровенный знак равенства между шутом и врагом царя. ‹…›

Невольно приходит на ум мысль о трех ролях Кадочникова — трех ипостасях Эйзенштейна.

Цукерман В. Двойная мышеловка, или Самоубийство фильмом // Искусство кино. 1991. № 9.