Свиридов, будучи человеком искусства, большего всего общался со своими коллегами. Еще в годы учебы он бывал на концертах Неждановой, Собинова и даже аккомпанировал Клавдии Шульженко. После переезда в Ленинград (1932 год) учителя стали вводить композитора в музыкальную жизнь города. Свиридов, уже обучаясь в консерватории, знал всю композиторскую элиту. Он был знаком не только с композиторами, но и с музыковедами, дирижерами. Среди них можно назвать Щербачева, Асафьева, Рязанова, Штейнберга, Шостаковича, Самосуда. Позднее, в Москве, Свиридов познакомился с Н.Я.Мясковским, В.Я.Шебалиным, Ю.А.Шапориным. Среди его товарищей студенческих лет были Николай Ганн, Галина Уствольская, Дмитрий Толстой.
В 60 – 70-х годах Свиридов возглавлял Союз композиторов, поэтому его круг общения был довольно разнообразным и широким. Несмотря на то, что Свиридов был широко известным композитором, общественным деятелем, но был знаком лишь ограниченному кругу людей. Это был человек с несгибаемой волей, но умевший при этом быть обходительным, импозантным, сразу находить общий язык с людьми любого социального положения. Будучи очень общительным по природе, Свиридов вел достаточно одинокую, замкнутую жизнь. В то же время, он проявлял себя как человек непростой, непредсказуемый. Он часто был неумолим как с близкими, родными людьми, так и с просто знакомыми, коллегами. В его дневниковых записях можно найти нелицеприятные слова, относящиеся к тем, с кем он не только постоянно сотрудничал, но был в дружеских отношениях. Слова критики, порой даже очень резкие, нелицеприятные реплики всегда заносились им в тетрадь.
Стоит особенно отметить отношения Свиридова со своим учителем в консерватории и величайшим отечественным композитором XX века – Д.Д.Шостаковичем. Знакомство их состоялось в 1936 году, и для юного Свиридова Шостакович стал не просто учителем, а образцом подражания во всем: в музыкальных вкусах, в отношениях с людьми, в манере поведения. Но перелом в отношениях назрел уже в 1940-м году. Камнем преткновения стали шесть песен на стихи А.Прокофьева, за которые будущий композитор получил плохую отметку и строгий выговор. Шостаковичу не понравилось произведение целиком, он сказал, что Свиридов опускается до низменного, впадает в мещанство, простонародность. Резко звучащие слова не понравились вспыльчивому и самолюбивому молодому Свиридову, и он ушел из класса, так и не закончив консерваторию. Но как ни странно в годы войны композиторы снова сближаются, и это время явилось своеобразным дополнительным обучением. На свиридовских инструментальных сочинениях 40-х годов ощущается сильное воздействие стиля Шостаковича. Сам Свиридов в первой тетради записей отмечает влияние учителя. Как-то слушая Трио, Шостакович спросил у Свиридова: «А Вас не смущает, что место перед концом (хорал) похоже на мое Трио» на что Георгий Васильевич ответил: «Я знаю, но мне это приятно!»
(Музыка как судьба, с. 87).
Но с начала 50-х годов отношения между композиторами стали «охлаждаться». Основные расхождения касаются, конечно же, их композиторского творчества, но отражались и на противоречии их публичных оценок различных явлений. Так, размышляя на тему музыки XX века в своих записях, Свиридов пишет, что герои в современном искусстве превратились «в нравственных ничтожеств, наподобие персонажей опер Шостаковича…»
(Музыка как судьба, с.112).
Нелестно композитор отзывается и о цикле Шостаковича на слова Микеланджело. Он называет это произведение бездушным, мертвецким, состоящим из неживой музыкальной ткани. «Здесь же материя музыки обращена в сухую мертвечину. Ни одной живой ноты, ни одной живой интонации»
(Музыка как судьба, с. 576).
По мнению Свиридова легендой является то, что Шостаковича считают величайшим музыкантом. «Он был, в полном смысле слова, государственным композитором, откликавшимся на все разные события общественной и политической жизни не только своими бесчисленными статьями, но и бесконечными сочинениями: от симфоний, ораторий до танцев, песен, песенок и т.д. И, несмотря на это насаждение государственным и «квадратно-гнездовым» способом, народным художником он так и не стал ни в своих ремесленных поделках, ни в своих музыкально-философских концепциях…»
(Музыка как судьба, с. 397).
Но смерть Шостаковича в 1975 году потрясла композитора. Он много вспоминал Дмитрия Дмитриевича, но вспоминал только хорошее. Поздние оценки сочинений Шостаковича носят иной характер, они утратили чувство обиды, в них вообще нет каких-либо мелких, бытовых чувств. А.С.Белоненко вспоминает свой последний разговор с дядей, в котором композитор неожиданно вспомнил Шостаковича и сказал: «Знаешь, из всей музыки XX века я по-настоящему любил только музыку Шостаковича»
(Музыка как судьба, с. 37).
Если к творчеству Шостаковича у Свиридова были противоречивое отношение, то к творчеству ряда других композитор он относился строго отрицательно. Среди них можно назвать имена С.С.Прокофьева, И.Стравинского, Т.Хренникова, К.Пендерецкий. Внизу хотелось бы привести несколько цитат из записей Свиридова, которые наиболее полно показывают его взгляды на творчество композиторов XX века.
О песнях Г.Малера Свиридов пишет следующее: «… хороши, но им не хватает своеобразия, всегда вторичное, всегда на что-нибудь похожее, но хуже, плоский мелодизм… Сентиментальность – вместо глубокого чувства, напыщенность – вместо величия. Нет простоты, рожденной от души, нет своего интонационного языка…»
(Музыка как судьба, с. 320).
Стиль С.С.Прокофьева Свиридов называет малосодержательной «механической трескотней». «Пустота и духовная ничтожность, в которой и собственно даже «красоты» оказалось мало. Чрезвычайно непитательное искусство»
(Музыка как судьба, с. 147-148).
Композитор пишет о том, что после возвращения в Россию Прокофьев остался «иностранцем. Его русскость… внешняя, театрально-костюмная»
(Музыка как судьба, с. 487).
«Русскую увертюру», обработки русских песен, «Ивана Грозного», «Александра Невского» называет «талантлива бутафория музыкальная» (там же). Нелестно Свиридов отзывается и о концертах Прокофьева: «…виртуозная музыка, пустая, малосодержательная в тематизме, скучная… какие-то обрывки, лохмотья музыкальной ткани. Сухость души, механичность»
(Музыка как судьба, с. 489).
Кратко и красноречиво композитор характеризует оперы и музыку для кино: «В операх Прокофьева вместо характера – типаж. То, что было в кино – так называемое левое искусство»
(Музыка как судьба, с. 115).
О музыке К.Пендерецкого: «Судорожная, пустая сухота, длинное, бесконечное чередование разных «штук». Скучная, моторная, мелкая музыка»
(Музыка как судьба, с. 471).
О Т.Хренникове: «Поистине историческая личность, положившая государственный штемпель и свою тяжелую черную печать на целую эпоху Русской музыки»
(Музыка как судьба, с. 553).
В тетради 1989 – 1990 года есть запись Свиридова под названием «Музыка Стр, Пр, Ш, Шенб», в которой композитор дает определение музыке И.Стравинского, С.Прокофьева, Д.Шостаковича, А.Шенберга: «это искусство тоталитаризма, в противовес искусству религиозному, национальному, народному. Музыка бездушных, механических нагнетаний оркестровой звучности; музыка, в которой ритм и преувеличенная динамика приобрели самодовлеющее положение. А мелодия превратилась в какие-то короткие огрызки, часто из чужих сочинений»
(Музыка как судьба, с. 573).
Но был у Свиридова ряд композиторов, которых он называл выдающимися мастерами, гордостью Советской музыки, это небольшой круг самых близких ему по духу композиторов – Отар Тактакишвили, Валерий Гаврилин, Борис Чайковский, Роман Леденев. «Они идут трудным путем поисков подлинной художественной правды, не удовлетворяясь применением готовых приемов письма…»
(Музыка как судьба, с. 116).
В современной музыке ему были близки композиторы, чей музыкальный язык опирался на лад, на мелодический материал. Сам Свиридов опирался на национальную музыкальную систему, поэтому ему были дороги композиторы, чье творчество отличалось национальным своеобразием. Среди них стоит выделить эстонского композитора Вельо Тормиса. Его хоровое творчество Георгий Васильевич считал выдающимся образцом «нового» стиля. В первой тетради записей Свиридов написал: «В Эстонии сформировался художник исключительно большого масштаба, сумевший поднять глубочайшие пласты народной музыки эстонцев, ливов, народа сету и др. Он оживил древние руны, внес бесценный вклад в музыкальную культуру эстов и, тем самым, в мировую культуру»
(Музыка как судьба, с.117).
Свиридов отмечает, что музыка В.Гаврилина резко отличается от современного искусства, наполненного различными техниками и профессиональным снобизмом. Он пишет, что Гаврилин принес в свою музыку «необычайную чуткость души, ранимость ее, желание растворения своей боли в народном, в мирском, столь характерное [для русской песни] для русского искусства, для русской души, для русского народного сознания»
(Музыка как судьба, с. 389).
Сильное впечатление на композитора производили сочинения Б.Чайковского, особенно его концерт для фортепиано: «подлинная музыка, исполненная неподдельного чувства или, вернее сказать, неподдельных и разнообразных чувств… производит сильное впечатление своей глубокой поэтичностью, строгостью, красотой и своеобразием музыкального языка…»
(Музыка как судьба, с. 108).
В целом творчество Б.Чайковского Свиридов определял как «то самое большое «традиционное» искусство, большое «традиционное» дело»
(Музыка как судьба, с. 111).
Свиридов ценил и уважал творчество только тех композиторов, которые опирались в своих произведениях на великую русскую национальную традицию. Именно в следовани и традиции композитор видел новые пути развития музыки XX века.
***
Свиридов много размышлял на тему русской музыки XX века, что с ней будет дальше, какой путь она изберет. Завершить работу хотелось бы записью композитора о музыке в будущем: «Музыка уйдет от сухого техницизма, от надоевшего уже смакования зла, уйдет от поверхностного воплощения больших тем, чем мы так грешим теперь. Мне кажется, что музыка будущего, наша музыка (во всяком случае, мне бы этого страстно хотелось и есть некоторые основания так полагать!) станет искусством духовного содержания, она возвратится на новом витке к своей изначальной (почти утраченной ныне) функции – быть выразителем внутреннего мира человека в его поиске и стремлении к идеалу, к естественной речи»
(Музыка как судьба, с. 454).
Г. Свиридов. : Музыка как судьба