<…> Экранизировать Толстого по-толстовски — значит перенести на экран все без исключения, именно без исключения — в том-то все и дело! — мотивы человеческих поступков, то есть повторить ту же полноту исследования духовно-физического бытия. Может быть, большой фильм понадобился бы при этом лишь на то, чтобы перенести на экран одну главу. Так еще никто Толстого не ставил и не ставит, но только в этом случае на экране ожило бы мышление Толстого, все его необыкновенные «сцепления» явного и скрытого. А сейчас, сегодня мы смотрим фильм иного склада: режиссер Александр Зархи, артисты Татьяна Самойлова, Николай Гриценко, Юрий Яковлев и другие взволнованно рассказывают нам, что более всего близко им в Толстом. Давайте смотреть фильм дальше, помня об этом условии, иначе не надо было идти сегодня в кинотеатр.
Перед вами гордый и сильный человек, способный жить счастливо и нести счастье другим. Этот человек хочет быть самим собой — и только. Но это «только» многого требует, в нем начало трагедии. Жестокая механика жизни бьет этого человека, унижает, заставляет перейти от наступления к обороне, ощущать свою слабость — не тогда, когда он действительно слаб и подчиняется обыденщине, обходится компромиссами и даже не замечает их, то есть полуживет, полуспит, — тут все гладко. А вот когда человек этот решается выпрямиться, осуществить свою роль на земле, тогда-то и получает сполна за эти свои желания.
В самом деле, против кого же восстает Толстой? Против цинизма Бетси Тверской, против ханжества Лидии Ивановны? Какая малость, хоть и она способна терзать. Нет, Толстой избрал себе противника покрупнее. Он обнажает глубоко скрытые противоречия жизни, всем могучим своим существом любя ее. Все на свете он любит: прекрасную женщину, и звон косы, и нервную Фру-Фру, и старую барскую охоту, и мучения художника Михайлова, и пот на рубашке пахаря, и гусарскую повадку, и цыганскую песню — все ему внятно, все заряжено красотой, как электричеством. Толстой ополчается на то, что разлучает человека с естественностью, красотой, добром.
Татьяна Самойлова вступает в трагедию человеком с «гордой и веселой головой». «Ищущая и дающая счастье» — вспоминает ее Вронский. «Раздающим счастье» запомнил Левин лицо на портрете, написанном художником Михайловым.
Экранный портрет Анны проработан до тонкости молодым оператором Л. Калашниковым. Он отлично помог режиссеру и актрисе — едва ли мы забудем ее ослепительное появление в ложе оперы в сиянии белизны, или ошеломляюще светлую Анну в эпизоде, где Вронский оставляет ее в одиночестве. Дело не в том, что оператор умеет снимать «покрасивее» — кто теперь этого не умеет! Он умеет делать свет и цвет образными — вот это пока доступно не многим операторам. Может быть, он вместе с художниками А. Борисовым и Ю. Кладненко сделал фильм слишком нарядным? Залюбовались, так сказать, красотами быта? Не могу сделать такой упрек. Для раскрытия образной сути «Анны Карениной» просто необходимо увидеть бытие полным радости во всем. Все это — мир Анны Карениной, она его часть.
В прекрасное то и дело врывается ужасное. Толстой часто прибегает к этому слову, когда пишет об Анне: ужасное. Такой видит Кити Анну в ту минуту, когда Вронский танцует с нею: «Было что-то ужасное и жестокое в ее прелести». И сама Анна ощущает: «Что-то ужасное есть в этом после всего, что было». Это сказано о самом решительном повороте в ее судьбе, когда Вронский вернулся после всех решений и клятв.
Режиссер, актриса, оператор ищут сочетание счастья и ужаса в самых напряженных эпизодах.
Превосходен эпизод, где Анна обжигает своим трагизмом успокоившуюся, благополучную Кити (А. Вертинская). Здесь авторы сценария верны если не букве, то духу романа. Есть что-то неописуемо дерзкое, «ужасное» в вызове, брошенном Анной доброй Кити. И это сыграно Татьяной Самойловой с ощущением ужасной силы ее прекрасной и несчастной героини.
И вот муки обиды, одиночества, грозящей гибели искажают счастливую натуру Анны. Все же, решив умереть, она нежно прощается со спящим Вронским долгим поцелуем. Она уходит потому, что не считает возможным жить без счастья... Это отказ от жизни во имя полноты жизни.
Ощущением силы, а не поражения пронизан финал, и режиссер вместе с оператором не случайно отказались здесь от сумеречного освещения, подсказываемого книгой. Они выбрали дневной свет, и мы в последний раз видим лицо Анны, выражающее почти спокойную решимость.
Роман никого не сделал пессимистом, и фильм оставляет светлое чувство. Таково коренное свойство трагедии; она рождает не меланхолию, а гордость за человека. Счастье не досталось Анне, но? если все-таки есть Анна, если есть творчество Толстого, не мирящееся ни с какими компромиссами, тогда остается возможность счастья. <…>
Татьяна Самойлова как-то рассказывала: когда Сергей Урусевский снимал один из труднейших эпизодов «Журавлей», волнение его было так велико, что на его руках, держащих камеру, «шерсть поднялась дыбом». «С тех пор, — сказала актриса, — это мой девиз: «Шерсть дыбом!» Хороший девиз для человека искусства!
Хотелось бы, чтобы зрители — и те, которым фильм понравится, и те, которые останутся недовольны им, — знали все-таки, какой ценой достается то, что удалось актрисе. <…>
После сеанса я еще раз видел Татьяну Самойлову — она стояла под мокрым снегом, снова измученная, уже не съемками, а волнением первой встречи со зрителями, уже не Анна Каренина в ослепительно белом тюрбане, а просто московская киноактриса с великолепной, но нелегкой судьбой. И это тоже был «мотив из Толстого»: человек, сделавший, может быть, больше того, что в его силах. Хоть снова начинай рассказ о слабости и силе человека, ужаснувшегося трагичности жизни и влюбленного в его красоту. <…>
Варшавский Я. Возможность счастья. // Сов. экран. 1968. №3.