Лев Аннинский: У Ковалова поразительное чувство кинофактуры. И поразительное, неотступное ощущение сверхзадачи, причем глобальной. Перемонтировать Эйзенштейна (и то, что вокруг Эйзенштейна) так, что великое революционное пересоздание мира прочитывается как Апокалипсис, — и сделать это без видимого пластического и монтажного насилия! — это действительно кунст-штюк.
Ирина Любарская: Для нашей культурной ситуации такие высокие (безо всякой иронии), почти монашеские отношения с кино, как у Олега Ковалова, не могут не вызывать почтительного удивления. Почтительного — потому что в этом разговоре далеко не всякому по плечу стать из слушателя собеседником. Удивления — потому что в монтажной аскезе режиссера-критика заранее заложена для зрителя обреченность недопонимания. Что гораздо печальнее непонимания полного. Но если смирить гордыню и не пытаться увидеть за каждым монтажным стыком концепцию, то от этой картины можно получить огромное удовольствие, как от хорошо сыгравшегося ансамбля музыкантов.
Андрей Плахов: Если это и не лучший фильм Ковалова, то самый обаятельный и привлекательный. В нем — вопреки его предмету — нет ничего идиосинкразического. Эйзенштейн вызывает в этой интерпретации гораздо больше теплых чувств, чем порождают его собственные фильмы.
Андрей Шемякин: В бытность свою критиком Олег Ковалов портретировал кадры, — вопреки сложившейся в 60-е аналитико-беллетристической манере описания фильма. Уйдя в режиссуру, — по существу делал то же, только с помощью монтажа. «Автобиография» — первая именно режиссерская вещь. Волевая постановка хрестоматийных кадров в новый контекст уступила место репрезентации мира героя-повествователя в непредсказуемом движении открытых им фактур, ритмов, крупностей, т.е. речи, а не языка. Виртуозно, хоть и не без «богоборчества». Рыцари незыблемых репутаций в Истории непременно рассердятся.
Но это тот случай, когда я не на их стороне.
Сергей Добротворский: В 20-е годы Эйзенштейн это бы наверное одобрил. Позже — не знаю.
Наталья Сиривля: Набор чувственных «аттракционов», отвлеченных от какого-либо сюжета и социального пафоса, — кинорефлексий дождя, потоков воды, бьющих в толпу, движения паровозных колес, колебаний солнечных бликов на обнаженном плече индианки — рассматривается как сумма единственно значимых событий в жизни художника. Согласиться с этим трудно. Ведь для авангарда, к коему принадлежит Эйзенштейн, внешний мир, реальный контекст — бесконечно значим, поскольку служит объектом активных и даже агрессивных манипуляций, а у Ковалова единственной «реальностью, данной нам в ощущении», остается только кино.
Ирина Шилова: Пожалуй, самое большое сомнение в данном талантливом замысле у меня вызывает название, которое хотелось бы видеть таким: «Ковалов: биография Эйзенштейна».
Александр Трошин: Лента рассчитывала внушить трепет — перед гениальностью Эйзенштейна, перед конгениальностью интерпретатора его судьбы и творчества. А оставила — наоборот, раздражение — произволом амбициозного монтажера.
Все монтируется со всем, и в хаотических склейках теряется сколько-нибудь внятно артикулированная задача. Вкус к пленке — я бы даже сказал, вожделение к ней (бесконечно мною ценимое) — у Олега Ковалова налицо. Проблемы — с концепциями. На словах он от них открещивается, но втайне к ним вожделеет. Инженерная конструкция предательски это выдает. Там, где они вырисовываются наружу, обнаруживается до обидного куцый смысл. Продуктивную полемику с автором можно вести, лишь вооружившись монтажной записью или обладая компетентностью Наума Клеймана.
Лев Карахан: Спор о том, «за» Эйзенштейна или «против» новая картина Олега Ковалова, кажется, не имеет к ней никакого отношения. Ковалова интересует не столько всемирно-историческое значение Эйзенштейна, сколько магия движущегося изображения. Только поэтому ему и удается превратить классические экранные образы в самоценное киносвидетельство о биографии Эйзенштейна. Умение Ковалова разглядывать изображение и погружаться в пространство кадра уже само по себе становится драматическим событием.
Ирина Рубанова: Ковалов лукавит, когда, используя колоссальный синематечный материал и мемуарный текст, отказывается от прямой информативности того и другого и контрапунктно, при поддержке виртуозно составленного музыкального сопровождения, выявляет третий — отчасти фрейдистский, отчасти по-русски мистический — смысловой ряд, который, конечно, делается первым. Монтажные ленты Олега Ковалова подобны дьявольскому синхрофазотрону, в котором расщепляется нечто давно существующее и назубок известное. И в результате реакции высвобождается новая сегодняшняя энергетика.
Сеансу отвечают: Сергей Эйзенштейн. Автобиография // Сеанс. 1997. № 14.