Это был спектакль Литературного театра. Телевидение показало его не один раз. Сценарий С. Муратова сам по себе уже представляет интерес. В нем легендарный советский журналист Михаил Кольцов предстает в различных ракурсах, во множестве лиц, определивших разносторонность его интересов, широту возможностей, многогранность таланта, сложность судьбы.
Вот начало передачи (постановка П. Фоменко).
Актеры называют грани деятельности Михаила Кольцова. Участник Октябрьской революции, председатель горсовета, летчик-наблюдатель, водитель такси, классный воспитатель, делопроизводитель ЗАГСа, бригадный комиссар Народной армии Республиканской Испании. Редактор. Писатель. Публицист.
Разные голоса за кадром, разные лица появляются на экране.
Но все это — Михаил Кольцов. Прием оправдан: так внутренне и внешне перевоплотиться у нас на глазах не смог бы ни один актер...
Это непривычно для тех, кто привык требовать от образа непременного портретного сходства с оригиналом. Но важно не оно, важно дать понять, что все эти непохожие друг на друга персонажи лишь подчеркивают многогранность человека, включившего в себя их всех, способного быть и тем, и другим, и третьим, и четвертым, и еще многим, многим другим.
Телекамера переключается молниеносно.
Операторы В. Полухин и В. Наумов великолепно владеют своим мастерством. На их долю надо отнести едва ли не половину успеха. Мы словно окидываем взглядом всех сидящих за длинным, длинным столом... Актеры в униформе: белые рубашки, темные брюки. Их объединяет общая линия мизансцены — вереница сидящих уходит по диагонали, вдаль, к краю бесконечного стола, словно бойцы в окопе на единой линии фронта —так выглядят они в этот момент. Они все — единое целое; такова мысль постановщика. И когда в конце передачи оператор будет безуспешно искать человека, переводя объектив камеры с места на место, по кромке того же стола, — нам покажутся разными по форме спинки пустых стульев. Мы поймем: Михаила Кольцова нет. Из жизни ушел большой советский человек — журналист, писатель, боец...
А между этими двумя, словно пролог и эпилог обрамляющими передачу точными образными кадрами, пройдет в кратком пятидесятиминутном репортаже богатая событиями, насыщенная глубоким смыслом содержательная жизнь скромного, трудолюбивого, талантливого человека.
На экране портрет Михаила Кольцова в последние годы жизни. Взгляд опущен вниз и кажется, что это не фотография, а маска. Начинается рассказ о том, кого нет среди нас. Но вот тот же портрет в ином ракурсе, при ином освещении — и глаза смотрят на нас, лукаво прищурившись из-под полуопущенных век. И тут же (словно Кольцов вмешивается в гущу жизни) возникает сцена из спектакля.
В редакции кипит работа. Торопятся с выпуском очередного номера «Правды». Кольцов пишет статью о первых днях революции. Масса тонких наблюдений, острых, разящих врага наповал замечаний. Текст Кольцова переходит из уст в уста, превращается в перекличку мыслей, в диалог.
И снова спокойная, статичная мизансцена.
Кольцов — не только сотрудник «Правды». Он редактор «Крокодила», юмористического журнала «Чудак», политического журнала «За рулем», директор крупнейшего журнально-газетного объединения, сотрудник и редактор журнала «Огонек».
Кольцов в редакции один. Входит молодая поэтесса — Татьяна Тэсс (Т. Корунова). Читает одно, другое, третье стихотворение. Все это было... Но вот еще одно. В нем что-то есть! С радостью, словно сделав открытие, вскрикивает и вскакивает с места Кольцов — А. Калягин: «Это можно напечатать! Только не в „Огоньке“, а в журнале „Чудак“!». Не назидательно, не порицая, а радуясь за еще неумелого, но способного товарища, учит, наставляет, ободряет — вводит в литературу.
Перевернута еще одна страница биографии.
Кольцов-сатирик. Бюрократия — один из объектов, на который направлено его разящее оружие — остроумие...
«Любить то, что дорого. Ненавидеть то, с чем нельзя мириться», — цитируются слова самого Кольцова, и авторы телеспектакля добавляют: «и Кольцов не только умел любить»...
Фельетон с обобщенно-чудовищным образом вши, менявшей облик, мимикрировавшей, приспосабливавшейся к развивающемуся социалистическому обществу: «Она (вошь) обзавелась своим языком, философией, принципами, устойчивостью во взглядах». Угоджаев и Чепухович, льстец и бездельник, — два близнеца, которых играет один актер — В. Фоменко. Фельетон превращается в скетч.
Скупо, разяще точно выстроена режиссером Петром Фоменко вся линия поведения обаятельного бюрократа. В огромном кожаном кресле «намертво» закреплена глубоко и прочно присосавшаяся к нему тщедушная фигурка Угоджаева. Он в белой рубашке-косоворотке и в шляпе. Небрежно-ласково, с интонацией, не оставляющей сомнений в его уверенности в своем личном превосходстве над себеседником, с улыбкой равно угодливой и нахальной произносит он свой монолог по телефону, не давая прервать себя. Не любит, чтобы его прерывали, и Чепухович.
В дверь с надписью «Начальник Чепухович» пытается войти человек. Согнувшись в три погибели, несет он тяжелый мешок. Человека с мешком играет В. Смехов. Человек угнетен, принижен, раздавлен и просит пропустить его в дверь. Чепухович распахивает ее и застывает на пороге. Дверь открыта. Но ее полностью заслоняет фигура бюрократа, сочувственно разглядывающего того, кто, падая под тяжестью мешка, пытается войти. Чепухович так долго и так нудно расспрашивает человека, что тот уже еле-еле ворочает языком, сгибаясь все более и более, все ниже и ниже под весом груза...
А Чепухович тоже устал: и для него утомительно вести этот разговор. Он опирается локтем о мешок. Он подпирает рукой отяжелевшую голову. Он уже не ведет диалог, а читает лекцию о том, как трудно носить тяжести. Он рассуждает, задумывается, почти засыпает, все сильнее и сильнее облокачиваясь на мешок, под которым... человек.
Человек шел долго, упорно, он нес тяжесть, и сейчас, когда он оказался перед открытой дверью, у него нет сил сдвинуться с места,— к тяжести его ноши прибавилась еще тяжесть Чепуховича, его бессмысленных рассуждений.
«1400 фельетонов Михаила Кольцова, опубликованных на страницах „Правды“, — это 1400 ударов по бюрократическому равнодушию. 1400 обобщений замечательных и страшных явлений нашей жизни». Таков итог этой части спектакля.
Документальная хроника военных событий в Испании в 1935–1936 годы врывается чудовищным диссонансом, фантасмагорическим рассказом в вымысел писателя. Реальность оказывается трагичнее любой фантазии. Эта часть начинается словами Всеволода Вишневского:
«Мы дали Испании танки,
Мы дали Испании самолеты,
Мы дали Испании Михаила Кольцова».
И далее, кадр за кадром, участниками спектакля цитируется «Испанский дневник». Процитируем его и мы.
«По улицам проходят похоронные процессии. Мертвецов привозят с фронта или откапывают под развалинами домов, где шли бои.
Павших бойцов несут в гробах не горизонтально, а вертикально, и мертвые, как бы стоя, призывают живых продолжать работу. Франция, безумная страна, чего же ты ждешь? Сто двадцать лет, как ты перестала чувствовать границу в Пиренеях, а теперь тебя обходят с юга. Уже Мексика обещает прислать винтовки испанцам, а ты все медлишь! Опасность мировой войны? Когда же пожар тушили, давая пламени угаснуть самому по себе? Надо затоптать огонь в комнате, чтобы он не захватил весь дом.
Утром умер капитан Антонио. До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы.
— Кто самый близкий родственник? — спросила смотритель кладбища.
— Я самый близкий родственник, — сказал я.
— Какую надпись надо сделать?
— Надписи не надо никакой. Он будет здесь лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем.
Командовать Второй Интернациональной бригадой назначен Матэ Залка! Трудный пост он принял с решимостью и оптимизмом. В нем нет жестокости и особой властности, однако влияние его очень велико. Потери людей потрясают его. При посторонних он еще держится, но, запершись, роняет голову на руки, плечи у него трясутся, уста роняют проклятья и стоны, проклятья и стоны...».
— Эрнест Хемингуэй приехал сюда, большой, неладно скроенный, крепко сшитый. Он сказал мне, медленно проворачивая испанские слова:
— Это настоящее поражение. Первое серьезное поражение фашизма за эти годы. Это начало побед над фашизмом.."
Ведущий читает: "На Втором Международном конгрессе писателей, проходившем в Валенсии и Мадриде, он возглавлял советскую делегацию и произнес свою речь на испанском языке, хотя еще год назад по-испански не знал ни слова:
«Скажите сто тысяч слов о чем угодно, хвалите, критикуйте, восторгайтесь, плачьте, анализируйте, обобщайте, приводите гениальные сравнения, потрясающие характеристики, все равно — такова логика нашего времени — вы должны сказать фашизму «да» или «нет».
Строками об этом конгрессе Кольцов закончил третью часть «Испанского дневника», опубликованную в августовском номере «Нового мира» за 1938 год. Ниже напечатано: «Продолжение следует».
Но продолжения не последовало. Писатель умирает... Ряды опустевших стульев напоминают о многих, многих участниках литературной и общественной жизни, осиротевших с его уходом. Сочетание интересного сценария, талантливой режиссуры и операторского искусства, точной исполнительской манеры мыслящих актеров-чтецов делает передачу о М. Кольцове достойной его личности.
Ходунова Е. «Михаил Кольцов» // Театр. 1969. № 3. С. 57-58.