— Бросай работу! — крикнул рабочий Генрих Ланге.
Подхваченный десятками голосов, этот крик гулко покатился по огромному механическому цеху завода Сименс, на Зальцуфер. Рабочие поднимают от станков бледные лица, с трудом различимые в тусклой пыли. Рукоятки моторов одна за другой поворачиваются на «стоп». Тревожно ревет сирена.
Начальник цеха, прильнув к застекленной стене своей конторки, видит, как там, внизу, рабочие сбегаются к
— Почему прервали работу, Нейман? — яростно бросает он появившемуся на пороге конторки бледному мастеру с повязкой
— Коммунисты! — задыхаясь, отвечает мастер.
— Что? Как вы могли допустить до этого?! А что смотрел завком? Где этот старый болван Тункель? Сейчас же вызвать штурмовой отряд!
Мастер бросается к телефону:
— Алло… это тридцать третий отряд?
Стройная фигура рабочего Генриха Ланге возвышается над морем голов.
— Товарищи! — бросает он, проведя рукой по светлым, спутанным волосам. — Худшее, чего мы могли ожидать, свершилось. Шайка фабрикантов оружия вручила власть шайке Гитлера!
И сразу цех взрывается бурей выкриков, жестов, поднятых кверху кулаков.
✱ ✱ ✱
— В этот трагический, в этот решающий для судеб немецкого народа час, — говорит Тельман, — ЦК коммунистической партии Германии поручил мне и товарищу Пику еще раз обратиться к вам, руководителям
Те, к кому обращается сейчас Тельман, сидят у круглого стола. Сам хозяин
— Еще раз протягиваем мы вам братскую руку дружбы! — Мужественное, открытое лицо Тельмана дышит непреклонной волей и энергией. — Сейчас не время для споров! Старые распри должны быть забыты! Есть только одна сила, которая может разбить фашизм! Эта сила — единый фронт пролетариев Германии! Немедленная всегерманская стачка до полной победы, до свержения правительства Гитлера — вот с чем мы пришли к вам!
У господ
— Единый фронт… все это превосходно, геноссе Тельман… Однако ситуация такова, что о стачке нам еще… следует подумать!..
— Да, да! Мы должны выждать!..
— Не увиливайте! — резко бросает Пик. — На этот раз время не ждет!
— Но ведь дело в том, Пик, что Гитлер пришел к власти легально, и, следовательно, у нас нет сейчас повода и причин начинать с ним борьбу…
— Опомнитесь!.. О чем вы говорите?! — гневно восклицает Пик. — Ты слышишь, Эрнст?!
— Геноссе Лейпарт! — задыхаясь кричит ворвавшийся в комнату секретарь. — Прошу извинения… но вам придется взять трубку… Тункель с Сименса… Там началась стачка!
— Что?! Что?!
Теперь все повскакали с мест.
— Ага! — восклицает Тельман. — Как видите, немецкие рабочие не ждут!
— Какая стачка?! — Злая бороденка Лейпарта трясется над телефонной трубкой. — Я запрещаю… мы категорически запрещаем!.. Имейте в виду, всякую забастовку мы заранее объявляем незаконной! Сейчас главное — это выдержка и спокойствие, спокойствие и выдержка!
— Слушайте, вы! — руки Тельмана, тяжелые руки портового грузчика то сжимаются в кулаки, то снова разжимаются. — Если у вас осталась хоть капля совести… поймите в какую кровавую бездну толкаете вы рабочий класс…
— Нет, нет! — Лейпарт бросает трубку. — Всеобщая стачка сейчас? Профсоюзы решительно не могут взять на себя ответственности за такой шаг!
— Так же, как и
— Так! — Голубые, глубоко сидящие глаза Тельмана светятся испепеляющим гневом. — Однако вы не боялись ответственности тогда, в 1914, когда голосовали за военные кредиты! Вы не боялись ответственности и в восемнадцатом, когда ваш Носке вместе с генералами расстрелял германскую революцию. Ты, Зеверинг, не боялся ответственности, когда первого мая двадцать девятого года отдал распоряжение о расстреле рабочих демонстраций! Все вы не боялись ответственности и полгода тому назад, когда ответили на наше предложение о едином фронте перед лицом наступающего фашизма трусливым отказом! Но имейте в виду, сейчас, подлые штрейкбрехеры, сейчас вы берете на себя неслыханную… невиданную ответственность перед историей!
— Это невозможно! — стучит кулаками Вельс.
— Почему мы должны все это слушать?!
— Пойдем, Эрнст, — говорит Пик. — Нам с ними, действительно, не о чем говорить!
— Но помните! — бросает с порога Тельман. — Рано или поздно рабочие, обманутые вами, найдут путь к единству через ваши головы! Так будет!
✱ ✱ ✱
— Рот фронт! — несутся по цеху возгласы. — Да здравствует единство! Долой Гитлера!
— Стачка… стачка… стачка! — скандируют десятки голосов.
— Товарищи, все на улицу! — кричит Генрих. Плечом к плечу с ним его дружки: лысоватый великан Густав Штепфель, коренастый весельчак Макс Кемпнер, маленький седой Ксавер Шиммель.
— Геноссен… Геносеен!.. Товарищи по
На мгновение все умолкают, и потом взрыв криков:
— Что он там говорит!
— Что ты плетешь, Тункель? Кто это тебе сказал?
— Я сам лично только что говорил с товарищем Лейпартом!
— Ах, мерзавцы! — тихонько гудит Штепфель.
— Расходитесь к станкам, геноссен! — орет Тункель. — Выдержка и спокойствие — вот лозунг наших вождей!
Только что царившее единодушие сразу уступает место растерянности. Она проступает на многих лицах. Из общего гула вырываются отдельные восклицания:
— Но это невозможно… Мы должны, наконец, действовать заодно с коммунистами!..
— Тут
— Да, товарищ, — тотчас же подхватывает Ланге. —
— Геноссен! — надрывается Тункель. — Не поддавайтесь коммунистам!
— Послушайте! Ну, разве у нас с вами не одни нужды, не одни горести? — с чувством восклицает маленький Шиммель.
— Да, да… Шиммель прав! — раздаются голоса.
— Уж не думаете ли вы, — жарко бросает в толпу Генрих, — что в той войне, на которую нас всех погонит Гитлер, вам отведут в окопах местечко потеплее?!
Никто не расходится. Рабочие в нерешительности топчутся на месте.
— Папаша Нушке! Сейчас же скажи хоть несколько слов… — шепчет Тункель старому рабочему. — Ты обязан поддержать престиж нашей старой партии!
— Послушайте, ребята, — вздохнув, старый Нушке покорно лезет на станок, — все мы знаем, что такое дисциплина… Вот эту руку…
— Знаем, знаем… ее жал сам Бебель! Ну, что ж, сдай ее в музей. Сейчас бы он ее тебе не пожал!
— Ах, Генрих! — укоризненно качает головой Нушке. — Не слишком ли ты горяч? Вожди нашей старой партии тоже ведь
— Вы потеряете свои головы, когда нацисты начнут их рубить!
— Ну, ну… все еще, может быть, обойдется!..
— Штурмовики на заводе! — раздается вдруг
Беглым шагом, размахивая дубинками, в ворота завода вливается штурмовой отряд. Второй уже рассыпался по двору.
✱ ✱ ✱
— Хайль! Хайль! Хайль!
Поздним вечером по Вильгельмштрассе движутся отборные банды штурмовиков. Реют знамена со свастикой. Чадят факелы.
Фюрер не в состоянии стоять спокойно. Выбрасывая правую руку вперед, он то и дело подпрыгивает в окне, словно паяц, которого дергают за ниточку. За его спиной колышется туша Геринга, мелькает бледное лицо Геббельса.
А у типографии «Роте Фане» штурмовики грузят на урчащий грузовик кипы конфискованных газет.
— Быстро! Быстро! — командует белобрысый штурмовик в форме шарфюрера.
Типографские рабочие, скрестив руки на груди, стоят в стороне и угрюмо поглядывают на штурмовиков.
— Быстро! Быстро!
й точно такой же газетой, с таким же заголовком, размахивает мальчишка лет десяти — типичное дитя берлинских рабочих кварталов. Лихо заломив на затылок каскетку, он несется у края панели по Линденштрассе.
— Роте Фане! Роте Фане! — кричит он пронзительным голосом, — Бонзы отказались от создания единого фронта!.. Тельман зовет к единству!.. Боевые комитеты единства! Боевые комитеты!.. Комитеты!.. Тельман зовет… Роте Фане!..
На перекрестке у
—
Задрав голову, мальчик видит склоненное над собой белесое лицо. Но он не теряет присутствия духа, отнюдь нет! Он цепко держится за газеты, которые тянет к себе штурмовик.
— Что вы, что вы, господин шарфюрер! — быстро тараторит он, изображая всем своим видом совершенную невинность. — Ведь эти газеты — моя коммерция. Они стоили мне целых пять марок… целых пять! Это же огромный убыток!.. — Он вьется ужом, пытаясь выскользнуть из рук штурмовика.
— Ах ты, красный ублюдок! — свирепеет штурмовик. — Он еще смеет разговаривать?!
Удар кастетом по голове, и мальчик, роняя газеты, рушится на мостовую.
✱ ✱ ✱
И вот грузовик с штурмовиками умчался в ночную мглу. Редкие прохожие пугливо окружают маленькое тело, распростертое на мостовой.
— Бог мой!-шепчет
И тотчас же рядом с женщиной возникает Димитров. Он опускается на мостовую.
Он видит маленькое худое лицо с провалившимися щеками, худую шею, обмотанную рваным шарфом, окровавленную прядь белобрысых волос.
— Ну, ну, малыш… — Димитров бережно подкладывает свои большие ладони ему под голову. — Что тут у нас стряслось?
Чуть дрогнули ресницы, едва разжались губы:
— Роте фане… Роте фане… — в полузабытьи бормочет мальчик. — Тельман зовет… Тельман зовет… Комитеты… Боевые комитеты…
✱ ✱ ✱
— Держись, малыш, держись! Маленькое боевое крещение… Не так ли? — шепчет Димитров, склонившись к самому уху мальчика. —
«Веддинг останется красным!»
Полотнище с этим лозунгом протянуто через узкую Мюллерштрассе в том месте, где она выходит на Леопольдплатц.
Тревожно этим вечером в рабочих кварталах. У ворот, у подъездов серых однообразных домов — неподвижные фигуры женщин. Они ждут своих мужей так, как женщины моря ждут возвращения своих близких после бури.
Подняв потертый воротник кожаной куртки, Эльза Ланге вглядывается в ночную тьму. Она давно уже прохаживается у своего дома на Панктштрассе.
— Генрих!
— А… Эльза?
— Что так поздно, милый? — этот вопрос задан как бы невзначай: здесь не принято выдавать ничем беспокойство и тревогу, подчас с такой силой томящие душу. Мужчина и женщина скрываются в подъезде, еле освещенном тусклой лампочкой.
— Нет, нет! Ты только подумай, Эльза, какие негодяи… Ах, какие негодяи!
Они проходят через полутемную кухоньку в комнату.
— Но что с тобой, Генрих?! — вскрикивает она, когда он попадает в полосу света. Его куртка разодрана, под глазами кровоподтеки.
— Пустяки! Небольшая передряга с нацистами! Не в этом дело. Ты только подумай, эти соци…
Присев на маленькую скамеечку, Эльза молча расшнуровываем его ботинки. Он в таком состояний, что, она знает, — сейчас ему надо дать выговориться.
— Но ничего… ничего! Фашисты еще обломают об нас свои клыки! Конечно, вполне возможно, что всем нам скоро придется уйти в подполье.
Она уже подала ему домашние туфли, но он, так и не надев их, вдруг тревожно оглядывается.
— Постой, а где же Вилли?
— Как всегда,
— Но сегодня ты не должна была отпускать его, Эльзхен. Такой тревожный день.
— И, как всегда, он удрал без спросу! — Эльза улыбнулась мужу.
Осторожный стук в наружную дверь.
— Стучат?
— Да. Кто бы это мог быть? Это не его стук.
Быстро пройдя через кухню, Эльза отпирает дверь. Слышен её отрывистый крик:
— Боже мой!
И сразу глуховатый и необыкновенно мягкий сейчас голос:
— Не тревожьтесь, уважаемая фрау, прошу вас, не тревожьтесь. Ничего страшного! Всего лишь маленькая потеря крови, уверяю вас.
Она не различает человека, успокаивающего ее. Все ее внимание приковано к маленькой фигурке, повиснувшей у него на руках. На мгновение она каменеет. А человек, пригнув голову, уже проходит через кухню. Уже выскочил ему навстречу Генрих. И тогда, рванувшись, она выхватывает своего ребенка. Она несет его к кровати, опускает на кисейное покрывало.
— Что с тобой? Кто это сделал, Вилли? — растерянно бормочет Генрих, склонившись над сыном.
Пристален взгляд Димитрова. Он как бы навсегда хочет запомнить эту простую комнату немецкого рабочего: две фигуры, склоненные над раненым ребенком, полку книг с томиками Маркса, Ленина, Сталина, столик, устланный красным платком, на котором портрет Ленина, а по бокам портреты Карла и Розы.
— Ох, мами… мами… — все разрешилось плачем, отчаянным, громким. — Ох, мами, как он стукнул меня!
И Эльза сразу обретает спокойствие и решительность.
— Не реви! — говорит она. — Генрих, там в шкафчике бинт… Бог мой, мы даже не поблагодарили этого господина. — И Эльза и ее муж одновременно поднимают головы. Там, в полутьме, у двери могучий силуэт. Откинув голову и подняв сжатый кулак, Димитров стоит так еще мгновение и потом, повернувшись, быстро уходит. Уже слышны его удаляющиеся по лестнице шаги. Ни Генрих, ни Эльза так и не увидели его лица. Они так никогда и не узнали, кто же в этот вечер принес им сына.
Арнштам Л. Поджигатели войны. Отрывок из сценария // Искусство кино. 1950. № 5.