Из гороскопа Мозжухина:
«Сильно выраженное влияние Марса делает его человеком одержимым, упрямым, навязывающим свою волю другим и не терпящим чужого влияния. В случае женитьбы столь деспотический характер не сулит мира в доме. Возможны также проблемы в отношениях с подчиненными». Ни одно из сохранившихся свидетельств не подтверждает версии об особенно деспотичном характере Мозжухина. О нем всегда вспоминают как о душе общества. Наверное, ему было свойственно некоторое легкомыслие, из-за которого, например, в его записной книжке появляется по метка от 27 июля 1920 г:
«Я, Иван Мозжухин, даю слово, что в течение года с сего числа я не буду пить ни вина, ни водки, ни коньяка, ничего содержащего алкоголя, ни пива, ни аперитивов. Ничего содержащего алкоголя. У меня есть отец — и я его жизнью клянусь в том, что здесь написано».

Не пожалевший и отца ради красного словца Мозжухин был между тем человеком хрупкой души, ранимым и незащищенным. Мы уже говорили о том, как в России, еще в 1915 г., он перешел от Ханжонкова к Ермольеву из-за обиды за неполученную роль. Никто не знал, чего стоил ему этот шаг в плане душевных переживаний. Три года спустя он вспоминал о своих ощущениях:
«Играть перед чужим аппаратом, среди новых людей, было так странно. Мне казалось, точно я изменил любимой женщине».

Судя по сохранившимся свидетельствам, измена киноаппарату давалась Мозжухину труднее, чем измена любимым женщинам, ​но, похоже, жизнь на экране была для него неотделима от его человеческой судьбы. Мозжухин так сильно сживался с персонажами, которых он играл в кино, что и реальности они становились частью его человеческой личности, и многие зрители, включая близких ему людей, не могли отделить актера от его героев.
Подружка Мозжухина, Кики с Монпарнасса, в своих забавных и полуграмотных любовных записках (июнь 1924 г. — период съемок «Льва моголов») обращается не к Мозжухину, а к его героям, перенося на них свое эротическое влечение к их создателю. Некоторые из этих записок настолько откровенны, что не подлежат цитированию в печати. Приведем ниже выдержки из наиболее скромных посланий Кики, отметив интересную деталь: как следует из текста писем, с Мозжухиным в жизни Кики была на «Вы», но к Мозжухину на экране она обращалась на «ты»: «Дорогой Кин», «Мой прекрасный Лев [моголов. — Н. Н.]». «Человека, которого я люблю, зовут Кин, только не говорите об этом никому».
«Ну и штука приключилась со мной однажды вечером — меня изнасиловал незнакомый красивый парень».
«Я совершила кражу. Я поднялась наверх и зашла в хозяйскую спальню в „Жокее“. Там на стенах много Ваших фотографий. Я взяла нож и отрезала Вам голову, на Вашем лице — смесь силы и страдания.
...неужели никому невдомек, что Кики влюблена?»
«...это ты, мой Кин, владел мною всю ночь».
«Твоя Кики принадлежит тебе, твоя Кики хочет тебя.
Я хочу тебя, тебя, мой драгоценный любовник, я обожаю тебя до безумия».

К одному письму приложена картинка, нарисованная Кики — большой глаз, на зрачке надпись «Kean», рядом — подпись: «глаз Москвы». В этом рисунке совмещены: символ актерского имиджа Мозжухина (глаз), идея отождествления Мозжухина-человека с его экранным образом и, наконец, русский миф (глаза как зеркало загадочной славянской души), переходящий в зарождающийся советский миф (глаз кремлевского шпиона). Все это вместе, по-видимому, отображает гамму чувств, которые испытывала натурщица с Монпарнаса к русскому актеру. Но существовал ли этот образ только в воображении веселой французской музы Мозжухина?
В конце 1925 г. Мозжухин рассказывал интервьюеру об одном случае, который произошел с ним незадолго до этого на съемках фильма «Покойный Матиас Паскаль»:

«Начальник железнодорожного вокзала города Ниццы так охотно помогал нам на съемках, что мне захотелось отблагодарить его. Он разнервничался и замахал руками: «Месье, это же вполне естественно, это совершенно нормально, поверьте мне...». А затем добавил растроганным тоном: «Ведь меня тоже зовут Паскаль... Как и Вас». Письма зрителей, сохранившиеся в архиве Мозжухина, говорят о том, что публика не только отожествляла актера с его персонажами, но и возлагала на него ответственность за​их поступки в фильмах. Так, например, зритель Микола Делевчук в письме из Парижа от 15 апреля 1935 г., написанном на украинском языке, выражает свое восхищение благородным поступком Мозжухина (вернее — его героя), подобравшего подкинутого ребенка в фильме «Дитя карнавала». Мария Медведева, харьковчанка, осевшая в Ковно (Литва) и поклонница Мозжухина, влюбленная в его фильмы — наоборот, предлагает свои услуги по воспитанию его собственных детей в случае их появления на свет в реальной жизни:
«Вы, может быть, Иван Ильич, женились, умоляю Вас кровавыми слезами, возьмите Вы меня к себе <...>, Вы ведь будете уезжать с женой крутить картины <...> а когда будут детки <...> можете ехать хотя на край света, а меня оставить с ними <...> буду беречь как тигрица своих детей».

Просьбы о помощи, содержащиеся во многих письмах соотечественников Мозжухина, часто обоснованы ссылкой на фильмы с его участием или на жизненные ситуации, связанные с этими фильмами. Так, например, в письме от 18 февраля 1929 г. «внук заслуженного профессора Петроградского Университета Дмитрия Кайгородова, Константин Кайгородов. В прошлом: художник и офицер русской армии, в настоящем: содержатель кино в маленьком городке Леово, Бессарабии, ныне входящ[ей] в состав Румынского государства» иносказательно обвиняет «Кина» в поджоге его кинотеатра и обращается к исполнителю главной роли в этом фильме с просьбой о компенсации. «<...> 15 декабря 1928 г. <...> судьб[е] и Богу было угодно нанести нам страшный удар. Во время демонстрирования „Кина“ с Вашим участием фильм загорелся и пожаром уничтожена добрая половина моего детища — кинематографа <...>.
Прочтя в одном из журналов, что Вы очень добры и отзывчивы к горю обездоленных и не чужды подать руку помощи — мы на семейном совете, как это ни покажется Вам странным, решили слезно просить Вас оказать нам денежную помощь в той сумме, в какой подскажет Вам Ваше доброе сердце, памятуя слова Христа, что „рука дающего не оскудеет“».

В нашей совместной статье с Ю. Цивьяном, говоря о взаимоотношениях русских кинематографистов и их семей, оказавшихся по две стороны границы, мы отмечали, что иногда родственники, оставшиеся в СССР, ходили в кино как на свидание, для того, чтобы увидеть хотя бы на экране своих уехавших детей-эмигрантов.​В качестве примера мы приводили переписку семьи Мозжухиных. Константин Мозжухин в письме к брату Ивану от 27 октября 1927 г. просил его:

«<...> Напиши о себе побольше, а то мы ничего о тебе не знаем, иногда только узнает о тебе по заметкам в журнале „Советский экран“. В прошлом году несколько раз смотрели тебя в картинах: „Кин“ и „Проходящие тени“. Картины имели большой успех у публики. Раза три ходили они в Астрахани в течение года. „Кин“ прошел по всем клубам и в скором времени опять придет в Астрахань».

Отец, Илья Иванович, благодаря сына за материальную помощь (значит, все-таки, не пил Мозжухин спиртных напитков в 1920 г.?), говорит о том же (16 марта 1928 г.):
«Я последнее время пользуюсь слухами о тебе из русских журналов кино».

Как должен был ощущать себя сам актер, существующий в такой огромной массе образов и лиц? Недаром ведь в тот раз, когда ему довелось режиссировать самого себя в фильме «Костер пылающий», он отвел себе несколько ролей, выступив во всех своих амплуа — от мистического героя-демона да комического персонажа. В написанном в 1923 г., через год после постановки «Костра пылающего» стихотворении «У черты» Мозжухин называет себя «оборотнем».

Очевидно, у Мозжухина ощущение расщепленности и многоликости души было настолько сильным, что это чувствовали и окружающие — например, режиссер Марсель Л’Эрбье, которого это впечатление вдохновило на создание фильма «Покойный Матиас Паскаль». Н. М. Зоркая цитирует в своей книге о Мозжухине текст Л’Эрбье по материалам личного архива Н. А. Хренова:

«Ивана Мозжухина я знал в 1923-м. Он мне понравился немедленно. Понравился мне настолько, что мною овладела одна лишь идея, одно желание: сделать фильм, в котором был бы не один, а два Мозжухина! <...> Своему двойному герою я предоставил два отдельных места. В первой части расположил молодого Матиаса, пленника косной среды, и один из Мозжухиных раскрылся блестящим, страстным, великолепным поборником и апостолом любимой свободы. <...> Во второй же части, напротив, было владение покойного Матиаса, и мой другой Мозжухин здесь был несравненным в соединении комического и горячей патетики драмы; надо было быть рекордсменом таланта, чтобы так легко прыгать с берега смеха на берег слез!

А в финале каким-то трансцендентным способом два Мозжухина сливались воедино. Но каков масштаб! И, аплодируя, публика видела тень Джона Барримора и тень Чарли Чаплина. Но это был один лишь Иван, гений с двумя лицами».

Выше мы уже писали о том, что восприятие жизни на чужбине как жизни «под маской», в чужом обличье, было характерной чертой эмигрантов. Наверное, это было гнетущее чувство. Мозжухин, у которого это ощущение раздвоенности и потери корней должно было быть особенно сильным, находил в себе силы шутить по этому поводу. Как-то раз, отвечая на вопрос интервьюера: «Какой Вы национальности?», он прореагировал довольно неожиданным образом:

«Белый негр. — Что? — Да-да... Прадедушка мой был черным, дедушка серым, а я — белый... — Вы шутите? — Нет. Смотрите мой паспорт: подданный республики Гаити в Южной Америке <...>. Конечно, русским я был, русским и останусь. И паспорт у меня русский. Но знаете, надоело шататься по консульствам. <...> Визы на русские паспорта выдают неохотно. Ну, и купил в Гаити вот этот негритянский паспорт <...>. Теперь с визами никаких затруднений. Нас, подданных республики Гаити, во всей Европе 109 человек. <...> Недавно в Париже, в одном дансинге <...> спрашиваю одного негра из джаз-банда: „С Гаити?“. Тот зубы оскалил: „Да, да... С Гаити“. — „И я с Гаити. Земляки, стало быть?“.

Не поверил сначала негр, пришлось показать паспорт. Внимательно посмотрел, чуть на зуб не попробовал. А когда убедился, что я его не обманываю, — бросился, схватил свой клаксофон [sic! — Н. Н.], подлетел к нашему столику, раскорячил как-то по-особому ноги и сыграл мне национальный гимн Гаити».

Эта малоправдоподобная история, которую рассказал журналистам склонный к мистификациям Иван Мозжухин, лучше всего выражает самоощущение, появившееся у него после многочисленных попыток найти себе новую родину, по обе стороны океана. Он не сумел в полной мере реализовать в эмиграции свой драматический талант и, видимо, тяжко переживал потерю роли Наполеона, а еще больше — потерю надежды на сотрудничество со своим главным кумиром во французском кино А. Гансом. Увлекшись великим Шарло, он лучше, чем в России, реализовал в Европе свой комический дар, решил, что найдет себя в Америке, отправился в Голливуд — и разочаровался в своей американской мечте. Он вернулся в Европу человеком, утратившим иллюзии, и хотя ему предстояло еще сыграть немало ролей (в том числе и таких значительных, как роль Хаджи-Мурата в фильме А. Волкова «Белый дьявол»), он всю оставшуюся жизнь уже будет чувствовать себя «подданным республики Гаити» — иначе говоря, не русским, не американцем, не европейцем, а «белым негром» — человеком, чужим повсюду.

Нусинова Н.И. Кинематографисты над кинематографом — причащение и канонизация // Нусинова Н.И. Когда мы в Россию вернемся...: Рус. кинематогр. зарубежье, 1918-1939. М., 2003. С. 252-257.