Однажды Вера Леонидовна Юренева предложила двум нашим группам совместную постановку. Корабль в океане. Судно получило серьезное повреждение. Надежды на то, чтобы задевать пробоину, нет. Надо спасать пассажиров. Режиссерами постановки назначили Яшу Бановича и меня. Мы решили разыграть это задание в лучших традициях тех заграничных картин, которые мы два раза в неделю смотрели с балкона «Сплендид Паласа». Всем участникам приказано было достать самые экстравагантные костюмы людей разных национальностей, но одного круга — буржуазия! Все годилось: сюртуки, пиджаки, смокинги, цилиндры, котелки, канотье и кепи. Дамы должны блистать платьями, прическами, мехами, драгоценностями. Тем, у кого ничего этого не будет, придется играть горничных и вообще разную пароходную прислугу. Были слезы, даже истерики, но мы были неумолимы. И произошло непредвиденное: пролетариат с площадки исчез. Все участницы вдруг вырядились в такое, что мы с Яшей поняли: на этом «Титанике» никакой прислуги вообще не будет. Одни господа.
Пять репетиций в зале, за плотно закрытыми дверями, прошли в страшном ажиотаже. Чтобы никто не проник в тайну постановки, у дверей всегда был страж — Сергей Николаевич Попов. Он был мужчина огромный, с бородой и в тельняшке — по совместительству он играл боцмана «Титаника» — и выглядел так, что, когда кто-нибудь пытался проникнуть в аудиторию, Попов рявкал: «Что надо?» — любопытный улетал, точно его сдуло ветром. Вот что у нас получилось на генеральной: целых пять минут мы показывали «сладкую жизнь» под какой-то граммофон без трубы. Когда развлечения буржуазных классов доходили до апогея, музыка граммофона умолкала и вступал рояль. Роковое сообщение! В музыке тревожные аккорды. Капитан, — это я, — предлагает пассажирам сохранять спокойствие и занять места в воображаемых спасательных шлюпках. В толпе возникает паника. Капитан и его помощники применяют против паникеров оружие. Кого-то надо пристрелить, нельзя же без этого! Порядок восстановлен. Пассажиров грузят в шлюпки. Капитан остается в гордом одиночестве на погибающем корабле. Затемнение. Да, да, полное затемнение. За это отвечает стоящий в этот момент у выключателя Гриша Малков. Правда, как все гениально?
Среди исполнителей был милиционер, по фамилии Михайлов. Он исполнял роль второго помощника капитана. У меня и Михайлова было оружие, а Бановичу я достал наган, отобрав его на несколько дней у одного из своих подчиненных по службе. Три нагана! Мы этим паникерам покажем, где раки зимуют!
Своему оружейнику в штабе я велел изготовить двадцать холостых патронов и посвятил в свою затею Бановича и Михайлова. Они восторженно приветствовали эту грандиозную режиссерскую находку. Наступил день премьеры.
Когда Вера Леонидовна вошла и увидела почти настоящую декорацию палубы корабля с капитанским мостиком, со штурвалом для рулевого, со спасательными кругами по борту, она сказала:
— Очень мило! Кто художник?
— Игорь Антоненко, — представил я товарища.
— Ну, посмотрим, посмотрим, что вы натворили! — сказала Вера Леонидовна.
Народу в зале было полным-полно. Все группы учащихся вместе с педагогами пришли на это представление.
Я подал сигнал Бановичу. На палубу стали выходить исполнители.
— Ах, какие молодцы! — воскликнула Юренева.
То, что все с таким вниманием отнеслись к полученному заданию, растрогало Веру Леонидовну. Поеживаясь под своей меховой накидкой от сквозняка, она говорила:
— Отлично. Молодцы! Какие молодцы! Не торопитесь, режиссеры. Дайте мне на актеров полюбоваться. Пройдитесь, пожалуйста, передо мной.
Сначала продефилировали дамы. Юренева с каждой поговорила. Интересовалась — кто она по роли, по национальности, критиковала туалеты, прически, сама кое-что поправила, показала, как следует ходить, садиться, разговаривать, в какой руке держать сумочку, цветы, веер.
Потом прошествовали мы — мужчины. Восхитилась она одним— все тем же боцманом Поповым, который, кроме бороды и усов имел какие-то адмиральские штаны с золотыми лампасами, на шее цепь с никелированным мегафоном, а у пояса кривой кинжал — бебут.
— Вы — адмирал? — спросила она Попова, глядя в лорнет.
— Он — боцман! — сказал я уязвленно.
— А такие боцманы бывают? —недоверчиво взглянула она на меня.
— Бывают! — уверенно ответил я, — это аргентинский боцман.
— Прелестно! Пожалуйста, начинайте.
Я встал на капитанском мостике рядом с рулевым и, точно ныряя в ледяную воду, прорычал, копируя режиссера Висковского.
— Начали!
Граммофон без трубы заиграл нечто танцевальное. Закружились пары. С правой стороны — сосредоточенный капитан с большим биноклем. Около капитана — два мужественных помощника. У Бановича фуражка почему-то на глаза сползает. Матрос крутит рулевое колесо. Колесо вдруг соскакивает с гвоздя, но боцман тут как тут. Своим кулачищем, как молотом, он исправляет агрегат. Потом, в мегафон, отдает какое-то неслышное приказание. Картина-то немая! Четыре матроса начинают возиться с самым настоящим корабельным канатом. Граммофон умолкает. Вступает рояль. Его тревожные аккорды заставляют всех насторожиться.
Огромный матросище — это Коля Жуков, топая сапожищами, проталкивается через веселящуюся буржуазию. Выпучив глаза, он наклоняется ко мне. Ужасная весть! Я поднимаю глаза руку и обращаюсь к пассажирам с беззвучной речью. Очевидно, требую соблюдать спокойствие. Помощники бросаются к трапу. И тут — завелись наши артисты! Забыли, что мы до звукового кино еще не доросли. Бросились к проходу, стояли мои помощники. Закричали женщины, завизжали дети. Я пальнул вверх! По ходу действия толпа, устрашенная выстрелом, должна была задержаться на месте. Но Михайлов, боясь, что у него не останется времени пострелять, если все вдруг успокоятся, тоже выстрелил. А за ним Банович — бац, бац! Уже при первых выстрелах артисты перепугались. Они не знали, что в них будут палить по-настоящему, и стали шарахаться от стены к стене, падать с эстрады. Юренева, оглушенная выстрелами, вскочила на кресло, машет руками — довольно! Куда там!
Матросы схватились с паникерами, а мы палили, пока патроны не кончились. Облака дыма от выстрелов, крик, истерика с какой-то исполнительницей, и Вера Леонидовна, стоящая в кресле во весь рост со вскинутыми руками, — вот что я увидел в тот момент, когда Гришка вырубал свет. Затемнение!
Присутствовавшие сначала не поняли гениальности концовки и кинулись к дверям, но кто-то догадался и первый зааплодировал. Вспыхнул свет. Аплодисменты усилились.
Мы с Бановичем смиренно подошли к Юреневой. Мы ждали разбора этюда и, конечно, заслуженных похвал. Ведь нам аплодировали!
Юренева потерла ладонями свое побледневшее лицо.
— Сумасшедшие, — сказала она, — право сумасшедшие. Как вы меня напугали! Проводите меня. Поговорим потом.
Это была моя первая, не снятая на пленку, кинематографическая постановка.
На следующий день, за подписью Кресина, был вывешен приказ: никакого настоящего оружия при выполнении этюдов не применять. Иванову и Бановичу, режиссерам вчерашней драмы, поставить на вид за несогласованность с дирекцией применения столь сильных эффектов. А через несколько дней был введен новый курс: работа с воображаемыми предметами.
Иванов А. Первый опыт режиссуры // Иванов А. Экран судьбы. Роман жизни. Л., 1971. С. 159-162.