Евгений Гусятинский: После механистичных будней мегаполиса, схваченных в «Шультесе», Бакурадзе снял кино с открытым горизонтом и смещенным центром тяжести (история запускается за сорок минут до финала двухчасовой картины), но в главном он себе не изменил. Пока это наш единственный режиссер, который умеет снимать российское пространство без штампов и видеть в нем «просто место» и «просто время». Кажется, эта абсолютно прозрачная оптика и создает медленную магию его фильмов.

Дмитрий Савельев: Бакур Бакурадзе как бы начинает «Охотником» с нуля. Если «Шультес» был щеголеват, исполнен с некоторым шиком, то «Охотник» построен на отказе от вышколенной формы и хочет быть корявым, природным. История фермера, его увечного сына и увечного чувства к отбывающей срок молчунье ничуть не заботится о собственной привлекательности в глазах тех, кого привлекают открытые сюжетные переломы и бодрит вечная тряска на событийных кочках. «Охотник» другой, и его мужская сила, как и сила его главного героя, которого на тракторе трясет сильнее, чем на бабе, дана нам не в тех проявлениях, к которым мы привыкли, но она, сила эта — мощная, первобытная, охотничья.

Марина Разбежкина: «Охотник» — кино, которое не хочет казаться никаким кино и вообще ничем казаться не хочет. Смотришь, смотришь и никак не можешь войти внутрь, а потом свет включается и оказывается, что ты уже давно по ту сторону экрана: трясешься вместе с заключенными на перекладных, таскаешь тяжелые свиные туши, дышишь промозглым осенним ветром средней полосы. Слепок с обыденности: едят, любят, едут, кормят свиней. Любовь, смерть, страдание — все это есть в фильме, но не укрупнено, не педалируется, как это обычно бывает в кино. После «Охотника» внятно понимаешь, что у искусства и жизни разные монтажные законы. Здесь дистиллированная, очищенная от искусства жизнь. Оттого и кажется, что играет режиссер не по правилам.

Виталий Манский: «Охотник» — фильм, рассчитанный на послевкусие. Во время просмотра картины меня не оставляло ощущение тяжеловесной пресности всех составляющих этого скудного кинематографического мира. Художественный месседж становится понятен за полчаса — остальное ты вынужден досматривать. Но совершив над собой это насилие, больше приобретаешь, чем теряешь: спустя время фильм вспыхивает в твоем сознании текучими панорамами проселочной дороги, мягким светом сельскохозяйственной теплушки, и ты понимаешь, что перед тобой произведение большого художника.

Алексей Попогребский: Я долго пытался понять, чем меня так задел «Охотник», которого я посмотрел на одном дыхании, — картина без фабулы, сюжетная коллизия более чем проста, а достоверностью игры непрофессиональных актеров сегодня уже мало кого удивишь — и понял, что эта лента пропитана каким-то невероятным чувством достоинства. Это касается и персонажей фильма, и людей, исполняющих главные роли, и в первую очередь — интонации автора. Я боялся, что ближе к финалу Бакурадзе может нечаянно сорваться и разрушить это очень сильное, но хрупкое ощущение каким-нибудь приемом и драматургическим поворотом, но он не сфальшивил ни на кадр. Абсолютно цельный, уникальный фильм, магию которого не стоит поверять алгеброй.

Василий Степанов: Молчаливая сосредоточенность «Охотника» может, наверное, вывести из себя. Тяжеловесная поступь рутинной жизни во всей ее красе. Камера, словно конвоир, глядит главному герою в затылок, подробности скудного на первый взгляд пейзажа заслонены от зрителя мощным, тяжелым телом Ивана, человека с ружьем. Это фильм про невольно попавшего в кадр и вынужденного существовать под присмотром. Это фильм о человеке. Наверное, о человеке. Но по мне так «Охотник» достигает своей цели как раз в те моменты, когда главный герой — отец, земледелец, хозяин, человек — для классификации героя можно выбрать любое слово, каждое будет верным — освобождается от камеры-соглядатая, отходит в сторону, и оказывается, что перед ним не то условное, выцветшее пространство, которое кажется уже обыкновенным для нашего кино (мы к нему привыкли), а непосильный живой мир во всех его подробностях: можно быть уверенным — самолет действительно лежит на дне озера, отпущенным на волю енотам есть куда бежать, да и из ружья можно стрелять одной рукой. А можно и не стрелять.

Любовь Аркус: Дом, Ферма, Сын. Люба, Охота, Зверь. Линии выстроены идеально, с каким-то удивительно скромным совершенством. Хорошо и то, как они сплетаются, какие контексты создают друг для друга, какие у них переплетения — слоистые, на тоненьких волокнах. И при этой-то тонкости все приходит к огромностям: Любовь, Убийство, Усталость, Жалость. Животное в человеке, Звериное в человеке, Человеческое в человеке. Забой свиней, соитие свиней, будни, грязь, вонь, подсчет расходов. Простая еда как хлеб насущный, охота как добывание пищи, любовь как жажда жизни — когда жизнь уже почти кончилась, и ничего нельзя сделать. Жалость и преданность жене — и ничего нельзя сделать. Больная рука сына, жалость на разрыв сердца — и ничего нельзя сделать! Труд, труд и труд — потому что это делать можно. И еще мальчик может выпустить енотов — и он это делает.

Борис Хлебников: Если «Шультес» был просто очень хорошим фильмом и европейским хитом, талантливо, но понятно как сделанным, то «Охотник» — гениальное недоразумение — признает над собой только те законы, которые признает над собой его автор. Казалось бы, история про работящего фермера, борца с браконьерами, возлагающего цветы на могилы неизвестных солдат, могла бы пройти на ура где-нибудь на канале «Россия» — легко представить себе такую патриотическую залепуху. Бакур же высек из этого материала грандиозное кино о страдании, которое делает человека человеком. Кино настолько личное и яростное, что становится не по себе.

«Сеансу отвечают» // Сеанс. 2011. № 45–46.