<...> В Мышкине он [Ф.М. Достоевсикй — прим. редакции], действительно, выразил Дон-Кихотскую чистоту, веру и главное — конфликт со средой. Замысел благороден: всегда чистых сердцем, высоких помыслами людей, люди — практики, серьезные люди считали идиотами. Способность к самопожертвованию деляги и циники приравнивали к идиотизму. Достоевский замыслил идиота — «положительно — прекрасным». В романе оказывается, что идиоты глубже, целостнее, умнее своих судей. Они и сильнее их. Мышкин своим обаянием смог покорить целые группы людей, с которыми деловое общество не в состоянии было справиться.
Рыцарь Достоевского воевал своим оружием. И только одиночество Дон-Кихотов против всех сил действительности привело к разрушению мышкинских иллюзий.
Я просмотрел роман, вспоминая параллельно разных «бедных рыцарей» и не нашел возражений, что Достоевский написал прежде всего об этом.
Остальное все побочно, служебно. Остальное может быть подвержено сокращениям, изменениям в нужной трактовке.
Писать же по роману композицию «Настасья Филипповна», все равно, что по «Дон-Кихоту» Сервантеса писать сценарий «Дульсинея Тобосская». Это значит сыграть на увлекательном с небольшой примесью авторских задач. Так поставили в МХАТе «Анну Каренину», выкинув идею Толстого почти целиком — Левина и Китти; их нет вообще в этой инсценировке. Гениальный роман преобразился в адюльтер. По нему и вышло, что Каренин, старый муж — не более, чем подлец!
Толстой относился к нему не так легкомысленно.
Настасья Филипповна, Рогожин и другие — обаятельные определители образа Мышкина. В них, конечно, реализуется главная тема. И только преувеличенная забота Достоевского о драматизме действия сделала их на первый взгляд даже мешающими основному. Основное — трагический разрыв между идеалом и возможностями, обреченность человека, стремящегося к гармонии при отсутствии опоры в реальной жизни.
Финал образа «бедного рыцаря» выражался в двух видах, в зависимости от силы или слабости характера. Сильные характеры, люди настоящей веры и воли оставались идиотами до конца. Они или погибали физически в борьбе за свои идеалы, или обречены были всю жизнь жертвовать своим благополучием, находясь в беспрерывном конфликте со своими родными и знакомыми, со всеми, с кем хотели или вынуждены были иметь дело. Они не искали компромисса со своей совестью.
Слабые характеры, уступая свои лучшие качества ради личной выгоды, постепенно растворяются в среде. В лучшем случае они, оставаясь для себя честными, избегают проявлять эту честность — так легче живется. В огромном большинстве характеры и прежние, и настоящие вынуждены содержать в себе такое противоречие. Все обычные люди в разном возрастe, одни с горечью, другие с удовольствием изменяли, наконец, своей совести. Сильными характерами были те, кого по праву считают героями, люди замечательные. Или вымыслы, подобные Мышкину.
Мышкин, конечно, принадлежит к сильным.
Внешняя его хилость, даже болезненность, только подчеркивают внутреннюю волю; также Сервантес создал в хилом рыцаре образ необычайной силы духа.
Всегда лучшие люди с горестью наблюдали это движение человека — от идеалов, иллюзий к ограниченности. Вся молодежь Толстого испытывает на себе такое движение. Возвращение Нехлюдова назад, к отроческой честности Толстой назвал «Воскресением».
Достоевский, написав «положительно-прекрасного» человека, забеспокоился — может ли он быть в действительности: «Неужели фантастический мой „Идиот“ не есть действительность, да еще самая обыденная!»
Нет смысла искать примеров «слабого характера». Они в биографии каждого человека. Это, скорее, обычные характеры. И теперь молодежь, также, как и у Толстого, с возрастом испытывает на себе «утрачивание иллюзий». Толстой называл такое изменение в жизни человека — «страшными переменами». Он объяснял это слабостью сопротивления внешним влияниям: «...и вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим. Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить веря себе было слишком трудно. Мало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению людей, — веря другим, он получал одобрение людей, окружающих его.
И кончилось тем, что Нехлюдов сдался. И в первое время отречение от себя было неприятно... потом он почувствовал даже большое облегчение». Разве не переживает то же самое всякий обычный человек?
В качестве опорных примеров людей необычных, преодолевших влияние среды, продолжающих до конца вести «рыцарский» образ жизни — я сошлюсь на двух поэтов. Они жили совсем недавно, в наше время. Это — Маяковский и Хлебников. Они умерли и потому их можно рассматривать, как образы литературные. Тем более, что они оставили память о себе в своих стихотворениях. Как у всякого настоящего художника, характер их поэзии соответствует их собственному характеру.
Маяковский всего себя посвятил борьбе за чистоту в человеке. Он перенес свой личный конфликт в поэзию. Будучи чрезвычайно сильным поэтом, он оказался слабее предмета своей борьбы, как человек; но если не упустить из виду, какое серьезное значение он придавал быту, обычному взаимоотношению людей, то его смерть можно сравнить с финалом трагедии. Его жизнь и гибель, мне кажется, представляют ту форму крайнего выражения конфликта, которую брал для своих вещей Достоевский. (А по схожести конфликта — в частности — «Идиот»)
«...Я бегал от зова разинутых окон...» — такой стих у поэта с оптимистичной верой в справедливость, с верой в человека. Да, этот стих мог войти в книгу Блока «Страшный мир». Значит, этот мир незримо присутствует среди нас? Не он ли продолжает сбивать иллюзии, как и прежде, вынуждает к «страшным переменам».
«...Я день, я год обыденщине предал,
Я сам задыхался от этого бреда.
Он жизнь дымком квартирошным выел.
Звал: решись с этажей в мостовые...»
Не такой ли мир Рогожиным обернулся для Мышкина, когда он, со своей верой, побежал в глубину каменных ворот, к нише на темной лестнице? Маяковский сделал себя неуязвимым для больших врагов и погиб от врага малого, спрятавшегося. Этот враг потом, на вечеринке, симпатичный и веселый, между шуток и хохм рассказывал о нем дамам, наверное, его же словами:
«...Ну и интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?
Должен огорчить вас, как ни грустно.
Не треснул, говорят, а только хрустнул».
Нельзя считать судьбу Маяковского типичной для времени. Но его конфликт заставляет призадуматься. Обычно незамечаемые взаимоотношения со средой в его жизни достигли предела.
Хлебников был настоящий «бедный рыцарь». Его личная судьба удивительно похожа на судьбу его «идиотской» поэзии. Маяковский в речи на смерть Хлебникова назвал его от имени Пастернака, Асеева и других поэтов — поэтическим учителем и «великолепнейшим, честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе».
Как ни различны Маяковский, Хлебников и Мышкин, мы все же полагаем, что это люди одного порядка.
Если бы Мышкин писал стихи, он написал бы:
«Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок...»
или:
«...Мне спойте про девушек чистых,
Сих спорщиц с березою-деревом,
Про юношей стройно-плечистых
(и он по-хлебниковски поломал бы метр)
Есть среди вас они — знаю и верю вам»
Хлебников сходен о Мышкиным и внешне и внутренне. Он обладал огромной силой влияния на окружающих. Акыны в Средней Азии, не понимая русского языка, слушали Хлебникова, как слушают иноземных мудрецов-дервишей. Это мышкинское обаяние правды. Он, как и Мышкин, был непонятно для других прозорливым, его поэтическое чутье походило на пророчество.
Конфликт Хлебникова с современной средой — это конфликт «Идиота» Достоевского. В образе современном — в Хлебникове мы видим наиболее прямое соответствие с образом «идиота» — Мышкина. <...>
Декабрь, 1944 г.
ЦГАЛИ СПб. Фонд Р-605. Опись 1. Дело 101