«Солярис» — знаковый кинофильм для нескольких поколений советских людей. Мало кто знает, что Фридрих Горенштейн был автором сценария. Когда фильм вышел в прокат, Станислав Лем был крайне недоволен и сценаристом Горенштейном, и режиссером Тарковским, поскольку они вышли за пределы романа польского фантаста, остро нащупав болевые точки своей страны. В итоге космический Солярис получился слишком русским.
Фридрих Наумович Горенштейн родился 18 марта 1932 года в Киеве. Его отец, профессор-политэкономист, был репрессирован в 1935 году и погиб в заключении. Мать бежала из дома, чтобы избежать ареста, и вместе с трехлетним сыном несколько лет скрывалась. Умерла она в 1941 году во время эвакуации, в эшелоне под Оренбургом. Девятилетнего Фрица сдали в детский приют. Обо всем этом Горенштейн мужественно и печально поведал в повести «Дом с башенкой», опубликованной в 1964 году в № 6 журнала «Юность».
Из детдома мальчика вызволили родственники. После окончания школы в Бердичеве он пошел работать на шахту. Окончил горный институт в Кривом Роге. Был мастером на стройке. Однако его одолевала «одна, но пламенная страсть» — литература. Он мечтал о книгах и о своих фильмах. Поэтому писал, как говорится, в поте лица своего. Приехав в Москву, пытался поступить на Высшие сценарные курсы. Не приняли, но взяли в качестве вольнослушателя. Московские годы — неприкаянные. Приходилось сидеть и писать в Некрасовской библиотеке — больше было негде.
Когда у него возникли трудности с публикациями в СССР, ему советовали взять псевдоним. Но он отказался и остался именно Фридрихом Наумовичем Горенштейном.
В литературе того времени Горенштейн одна из самых трагических фигур. По личной судьбе, по карабканью на Олимп, по гонениям и презрению властей. «Я вообще невезучий человек, — говорил Горенштейн. — С самого начала. Всего добиваюсь вопреки невезению...»
Повесть Горенштейна «Зима 53-го года» долго обсуждалась в «Новом мире», но в конечном счете была отвергнута. Причина? Труд свободных людей очень напоминал труд в концлагере. Тут сказались самосознание сына репрессированного отца, роковая обездоленность, неприятие всей системы жизни — это постоянно ощущалось во всем творчестве Горенштейна. «Обида и злоба за годы, прожитые в страхе и узде» — эту ключевую фразу можно прочитать в рассказе «Мой Чехов осени и зимы 1968 года». А в интервью Дж. Глэду, уже на Западе, Горенштейн без обиняков и аллегорий сравнил себя с Данте и сказал: «Данте стремился отомстить своей жизни. Но при этом он понимал, что чем художественней он это будет делать, тем месть будет сильней. В какой-то степени чувство мести владеет и моей рукой».
Одно время Горенштейн подвизался в качестве сатирика на страницах «Литературки» и писал свои излюбленные киносценарии. Всего он их написал 16, но известны лишь три, по которым были поставлены фильмы: «Солярис» Андрея Тарковского (1972), «Седьмая пуля» Али Хамраева (1973) и «Раба любви» Никиты Михалкова (1976).
Сценарии были крепко сбиты, добротно профессиональны, но не этого жаждала душа Горенштейна, по своей натуре он все же тяготел к романным формам, к эпическим полотнам. Им написаны романы «Искупление» (1967), «Псалом» (1975), «Место» (1985). А еще пьесы, не столько драматические, сколь мировоззренческие: «Споры о Достоевском» (1973), «Бердичев» (1976) и другие. Но с публикацией своих творений у Горенштейна ничего не вышло. Как отмечал Юрий Нагибин: «„Ответственные за литературу люди“ обнаружили, что в их епархию ломится незаурядный писатель, платоновской, можно сказать, мощи и глубины, и перекрыли краны. Лежали без движения романы, повести, рассказы, статьи — не было жизни ни физической, ни духовной, пришлось уехать. Россия равнодушно рассталась еще с одной прекрасной головой».
Что удивительно: у Горенштейна не было периода проб и ошибок, через который прошли почти все. Он как бы родился уже мастером, писал четко и мощно. Увы, все идеи и мысли Горенштейна, отраженные в его творчестве, не соответствовали советскому литературному процессу. Требовалось совсем иное: хоровое пение, пафос, замешанный на патриотизме и верности коммунистическим идеалам, писатели-коллективисты, а Горенштейн был одиноким мыслителем, жившим не по уставу общего монастыря, суровым реалистом, трезво глядящим на жизнь. А еще продвижению в советской литературе мешало его происхождение.
Горенштейна по-настоящему волновала трагическая судьба евреев и еврейства в России. В этом смысле характерна судьба двух влюбленных — еврейского юноши из далекого местечка Миши Пейсехмана и сибирской девушки Тони Зотовой — они гибнут в Зоне, как некоем символе России (повесть «Улица Красных Зорь», 1985). И уже живя на Западе, Горенштейн вынужден был признать, что понимает себя, свое творчество только в «треугольнике — Россия, Германия, еврейство».
Известный западногерманский славист Вольфганг Казак отмечал в «Лексиконе русской литературы XX века»: «Горенштейн пишет бегло, несколько размашисто, с большой душевной отдачей. В большинстве его произведений ставятся внутренние еврейские вопросы, проблемы антисемитизма и русского шовинизма. Все то, что оказалось невостребованным в советские годы».
Горенштейн трезво оценивал ситуацию: «Пошла хемингуэевская комсомолия. Пошла новомировская кирза, пошел очерк. Пошло самовыражение. Исчезло ремесло...»
И далее о себе: «„Юность“ отказалась иметь со мной дело. „Горенштейн нам не нужен. Нам нужны Аксенов, Владимов, Войнович...“ Они начали опять этих ребят раскручивать. Многие из них талантливы. Войнович талантлив. Но, к сожалению, он потерял... Ну, нельзя работать на одном и том же... Я никогда так не делаю. Это тяжело — менять прием. Я каждый раз придумываю что-то новое. Самое главное качество шестидесятников — они знали заранее, какой материал взять, чтобы понравиться публике... эти ребята легко работают. Они получают удовольствие от работы... А у меня тяжелая работа...»
С 1977 года писатель начал публиковаться за рубежом — в эмигрантских журналах. В 1979-м принял участие в альманахе «Метрополь» (философская повесть «Ступени»). Начавшиеся гонения на участников альманаха усугубили и без того бедственное литературное положение Горенштейна. Помог случай: он получил академическую стипендию в Западном Берлине, там и остался жить. Шел 1979 год. Горенштейну исполнилось 47 лет, и надо было привыкать к новой жизни. У него получилось, он не страдал особой ностальгией, ибо был не признан на родине, был чужаком в стане шестидесятников. Экзистенциальный стиль Горенштейна больше подходил Западу, чем России, и поэтому как писатель он состоялся именно на Западе. Его охотно печатали. Рекламировали.
Почитали, как одного из самых крупных русских писателей. Роман «Псалом», написанный в середине 70-х годов, впервые увидел свет в 1984 году на французском языке, а в 1986-м вышел на немецком.
«Псалом» — это роман-притча, повествующий о земных странствиях Антихриста, призванного, согласно библейскому пророчеству, ходатайствовать за гонимых. И, конечно, в России с ее запутанной историей и безбрежной географией, где накоплены огромные запасы ненависти, зла, антисемитизма.
После перестройки Горенштейна стали печатать в России, вышел трехтомник его сочинений. Но он как-то не влился в общий литературный поток, что-то и по сей день отторгает писания Горенштейна от России. Ну а Германия? «Германия — не эмиграция, — утверждал он. — Германия — продолжение России. С Германией у меня взаимопонимание с малых лет. Они хотели меня убить маленьким — так это же не чужие люди... И мне интересно там жить». Так шутил Фридрих Горенштейн.
В 90-е годы писатель несколько раз приезжал в Россию.. В интервью «Независимой газете» в октябре 1991 года он сказал про Германию, что в ней его привлекает «воздух, дер люфт» — воздух свободы:
«—А есть ли желание вернуться?
— А куда, куда вернуться? Я уехал с улицы. Вернуться на три вокзала?.. И сил уже, знаете, нет — играть взад-вперед. И какое это имеет значение?»
Август 1994 года, признание «Общей газете»: «Я люблю Москву, но как город. По крайней мере, любил. Но в целом тяги у меня вернуться нет. Это персональное. Я человек без родины...»
Через год в разговоре с корреспондентом «Московских новостей» он говорил о своем видении истории России: «В XVI веке она могла пойти торгово-промышленным путем, как допустим, Голландия. Решающую роль в судьбе России сыграла победа Москвы над Новгородом. Разрушив Новгород, она фактически продолжила военно-кочевой монголоидный образ жизни».
В интервью «Московскому комсомольцу» в августе 1997 года Горенштейн после посещения книжных магазинов отметил: «Моих книг нет... Моя личная судьба в России не сложилась. И благодаря интеллигенции в особенности».
В один из приездов Горенштейна в Москву Виктор Ерофеев спросил его, читает ли он современных писателей. «Я их не знаю, — признался Горенштейн безо всякого сожаления. — Я отщепенец. Мне некогда... и вообще современный литературный процесс мне не нравится. Слишком много истерии, другое дело — XIX век. Все, начиная от Пушкина...»
Горенштейн — поклонник классической русской литературы, ее боли и сострадательности к простому народу. И об этом он написал блистательный рассказ «Кошелочка» про Авдотьюшку — «типичную продовольственную старуху»:
«...Советский магазин — это и история, и экономика государства, и политика, и нравственность, и общественные отношения...
— Сколько дают?
— Все равно всем не достанется...
— По два кило...
— Вы стоите?
— Нет, я лежу...
— Что?
— Пошел...
Перманентная холодная война горячего копчения не затихает. Вот где раздолье борцам за мир. Вот где бы иностранным дипломатам изучать проблемы. Взять авоську, набить пустыми кефирными и винно-водочными бутылками, надеть грязную рубашку, постоять перед калорифером, вспотеть и идти в магазин. Надо уметь толкаться локтями, зло пялить глаза и знать по-русски одну фразу: „Пошел ты...“
А конец фразы можно произносить на своем языке. И посылают, куда посылают. Но иностранец в России личность привилегированная. Она или в „Березку“, или на Центральный рынок... Хорошо на Центральном рынке...»
Молодежи, живущей сегодня в России, все это может показаться абракадаброй, а для нескольких поколений современников«. Но хватит о борьбе и выживании.
Каким запомнился Горенштейн? По воспоминаниям — суетным и одновременно сосредоточенным. Надменным. Безапелляционным в суждениях. Шутил зло. Отпускал колкости по поводу своих более удачливых коллег по цеху. Держался особняком. Обожал рыжую кошку Кристину. Мало с кем дружил, в Германии, пожалуй, только с Ефимом Эткиндом. Принципиально избегал не только компьютера, но и пишущей машинки. Почерк его был трудным для чтения, но это не смущало тех, кто хотел его читать и издавать.
В пьесе «Бердичев» есть слова: «Я тебе скажу, год для меня прожить нетрудно. Год пролетает, и его нет... А день прожить очень тяжело. День так тянется, ой как он тянется...»
Горенштейн считал, что вывезенного из России багажа страданий ему хватит на сто лет. Он не дожил и до 70-ти. Умер после тяжелой болезни в Берлине 2 марта 2002 года. Так и не дождался выхода на экран фильмов по своим сценариям о Скрябине, Шагале и Тамерлане...
«Этот удивительно смешноватый и капризный Фриц Горенштейн угадал призвание своей жизни, став замечательным, талантливым, плодовитым и щедрым на замыслы писателем...» — подвел итог Василий Аксенов.
А Евгений Попов посетует: «Уникальный, „неудобный“ талант, не получивший при жизни своего МЕСТА...»
Безелянский Ю. Неудобный талант // Безелянский Ю. Золотые перья. М.: Совпадение, 2008. С. 356-362.