(...) В спектакль-антологию собраны лучшие актеры, любимцы публики. Искушенный театрал (а таких немало в зале БДТ), читая программку, способен предвосхитить спектакль, и тот его не обманет, не опровергнет его ожиданий. Можно представить, как искренен, трогателен и артистично-неловок будет Лопахин А. Толубеева, суетлив и мелок — Симеонов-Пищик .Н. Трофимова, комично высокомерен и брезглив — Гаев О. Басилашвили. Можно заранее расслышать назойливо дребезжащие, растянутые старческие интонации Фирса Е. Лебедева. немецкий акцент и горько-ироничные обертоны голоса Шарлотты А. Фрейндлих. Все именно так и будет. Неожиданной покажется только Раневская. Зритель, знающий ярких, сочно-живописных, острых героинь С. Крючковой, постепенно теряет из виду ее непривычно блеклую Раневскую. Внешняя статика (Любовь Андреевна почти все время проводит в кресле) подчеркивает внутреннюю неподвижность. Она ровна, бесцветна, монотонна. Ничто не заставит ее громко вскрикнуть, некрасиво заплакать, бурно расхохотаться. В жизни этой погасшей женщины все уже, по-видимому, случилось, все ей безразлично, ничто по-настоящему не тревожит — ни судьба имения, ни парижский любовник. Похоже, ей многое известно заранее. Да и никто, пожалуй, не предается здесь отчаянью, никто не умеет веселиться: затеянный бал бледен и скучен, фокусы Шарлотты — халтура. Никто — кроме Лопахина.
А. Толубеев в этой роли исполнен жизненной силы. Однако сила эта, как видно, не злобно-разрушительная, а теплая, обаятельная. Лопахин активен, подвижен, симпатичен. Не хочется сочувствовать Раневской, которая не обращает на него внимания, не замечает его дружеского участия, не способна оценить его порывы.
Традиционный мотив влюбленности Лопахина в Раневскую Шапиро снимает. Лопахин — Толубеев искренне рад приезду владелицы усадьбы, он действительно хочет сказать ей «что-нибудь очень приятное», даже, опускается на колено, чтобы поцеловать ее протянутую руку. Когда же она руку отнимает — неожиданно и даже как-то невежливо — и пытается погладить его по голове, он вскакивает, вскрикивает раздосадованио: «Боже милосердный!» Своим снисходительным жестом Раневская задела в нем не любовь, а самолюбие. Ермолай Алексеич тут же вспомнил о своем происхождении. Вспомнил не со стыдом, а с недоумением: он чувствует, что сам «из мужиков», но уже не мужик.
(...)
С героиней «Вишневого сада» все обстоит весьма загадочно. Она, конечно, не главная, и, как ни странно, с этим не так уж трудно примириться. Быть может, Шапиро рассчитывал сделать козырем своего решения парадоксальное распределение (как когда-то назначение Е. Леонова на роль Иванова у М. Захарова). Но, повторюсь, Крючкова здесь не похожа сама на себя и расчет трудно считать оправдавшимся. Актриса, словно в конфликте со своей природой, уходит от характерности, от остроты. Конечно, она не аристократична, но и не вульгарна. Не поэтична, но и жирного прозаизма нет ни капли. Про нее трудно определенно высказаться. Откуда она приехала — из Парижа или из Харькова, куда уедет, сильно ли потрясена утратами, да и что теряет?..
Вспоминается приезд Раневской в имение. «Пройдемте здесь!» — настойчиво повторяет Аня, и процессия во главе с Фирсом торопливо проходит через сцену, скрывается за одними дверями, появляется из других. «Пройдемте здесь!» — и снова процессия пересекает пространство. Старается догнать всех замешкавшийся Яша: «Здесь можно пройти?» Можно. Это проходная комната. Здесь можно именно пройти, задержавшись лишь на мгновение, присев передохнуть. Через это странное место, вывернутое садом наизнанку, проходят, как через жизнь...
(...)
Тропп Е. Событие. // Театр. – 1994. - №3. – с. 16-22