Неясность замысла ‹…› ощутима в «Снегурочке» [реж. А. Апсолон, П. Кадочников]. ‹…›

Можно представить себе, что постановщик решает создать фильм-оперу. Это было бы вполне понятно, тем более что «Снегурочка» Римского-Корсакова давно не идет на столичных оперных сценах, а многие зрители и слушатели живут далеко от больших городов, там, где она никогда не шла и никогда не пойдет. Очевидно, что в этом случае, как показывает опыт фильмов-опер, как удачных, так и неудачных, нельзя просто снять оперный спектакль. Приемы игры оперных актеров, оперные массовые сцены, оперные костюмерия и бутафория, если они просто перенесены на экран, оказываются неприемлемыми. Не потому ли в последнее время в фильмах-операх в каждой роли снимаются два исполнителя — драматический актер играет, а оперный поет. Можно спорить о целесообразности этого приема, но направление поиска характерно. Режиссер-постановщик фильма-оперы, привлекая драматического актера, добивается естественной жизни актера в кинообразе. Он выносит действие из павильона на натуру, заменяет хор статистов сложными и живыми массовыми сценами.

В ленфильмовской «Снегурочке» происходит нечто неожиданное. Исполнители (кроме участников массовых сцен с хорами и хороводами) в ней не поют, а декламируют стихи, но они так движутся, так вздымают длани, так загримированы и одеты, как будто бы перед нами на экране самая что ни на есть рутинная, почти пародийная в своей рутинности опера. Это становится особенно ясным, когда на короткое мгновение в донельзя урезанной роли ближнего боярина Бермяты появляется прекрасный актер С. Филиппов. Он так прост, так естествен в тех немногих репликах, которые оставлены ему сценаристами, что рядом с ним особенно непереносимой становится игра других актеров, напыщенная в драматических сценах, комикующая в комедийных. ‹…›

‹…› …единства стиля решительно не хватает фильму «Снегурочка». Трудно сказать, какие источники (Билибин? Васнецов? Рерих?), дразня воображение, находились перед глазами постановщика и художника, но образное решение картины кажется удивительно эклектичным. Мизгирь по пьесе Островского — торговый гость из посада Берендеевки. Но в фильме он наряжен скорее заморским рыцарем. Когда он преследует Снегурочку, за ним тянется, картинно развеваясь, пурпурный плащ. Метафора — огонь нечистой совести, которая преследует клятвопреступника, — заключенная в эту деталь, ясна, но беда в том, что она давным-давно и совсем по другому поводу была применена в постановке шекспировской пьесы.

Вероятно, никто не сможет сказать, как именно должны молиться язычники-берендеи богу Солнца Яриле. Вряд ли известно точно, существовали ли такие золотые круги, которые висят в фильме на стене Берендеева дворца, символизируя культ бога Солнца. Но, пожалуй, можно определенно сказать, что когда постановщик Кадочников усаживает артиста Кадочникова так, чтобы голова Берендея смотрелась на фоне этого круга, как лик православного святого, окруженный сияющим нимбом, тут происходит смещение всех исторических пластов, всех стилей, а попросту говоря, возникает очевидная безвкусица.

Пьеса Островского слишком велика, чтобы в фильме нормального метража мог прозвучать весь ее текст. Купюры неизбежны. Но если проследить направление, в котором сделаны эти купюры, то мы увидим, что отброшено почти все говорящее о языческой мудрости, исповедуемой царем Берендеем, о его задумчивой и мягкой полугрусти-полуусмешке (достаточно посмотреть, как сильно сокращена знаменитая сцена его разговора с Бермятой). На первый план в фильме вышло коварство Мизгиря и страдания, которые он причинил Купаве, то есть обнаженная фабула пьесы.

Эта линия играется с таким нажимом, словно бы перед нами не лукавая и мудрая сказка, а мелодрама.

Львов С. Непонятые сказки // Искусство кино. 1970. № 7.