Не плачьте, вы нам нужны!

В начале октября 1941 года на Сельскохозяйственной выставке мы снимали последние сцены фильма «Свинарка и пастух». Москву бомбили. Съемки шли под тревожные звуки сирен, предупреждавших о фашистских налетах. Работали без устали, одержимо. Режиссер И. Пырьев снимал так же тщательно, как и всегда, заставлял нас проигрывать столько же дублей, как если бы все происходило в мирное время. Но как больно, нечеловечески трудно изображать сейчас безмятежных, веселых, счастливых людей…

Ночью 13 октября нам объявили об эвакуации «Мосфильма» и столичных театров. Ранним утром собираемся на Казанском вокзале. Один за другим отходят эшелоны. От рубежей Москвы их провожают наши истребители.

Запомнилось щемящее чувство тревоги, горя, запомнились выдержка, собранность, спаянность людей. И словно бы вразнобой с этим какие-то забавные бытовые штрихи. Знаменитый бас, везущий с собой комплект пластинок Шаляпина и ведро сметаны («Полезно для голоса»). Огромный чемодан Пырьева, в котором фильмокопия «Свинарки и пастуха», с боем взятая на студии (нужна ли она сейчас хоть кому-нибудь?!). Маститый академик, мрачно окрестивший всех нас, актеров, режиссеров, певцов, художников, балерин, одним словом — «джаз-банд»…

На одном из полустанков я стою в толпе, слушающей сводку Совинформбюро. Плачу. Меня успокаивают незнакомые женщины: «Вы не плачьте, вы не плачьте, вы нам нужны!» Помню, как резанули тогда эти слова, и лишь много лет спустя я оценила вложенный в них смысл.

И вот Алма-Ата. Глубокий тыл.

Помню, с вокзала мы ехали на машинах. Предутренние сумерки. Незнакомый город. Все непривычно-даже силуэты деревьев. Сколько нам здесь жить? В вестибюле гостиницы шумно, многолюдно. Все на чемоданах. Вижу Петра Алейникова, Бориса Андреева, Михаила Жарова — энергичных, бодрых, и у самой поднимается настроение. Распределяют жилье и здесь же решают срочные производственные вопросы — ведь мы приехали работать, снимать кино.

…В ту пору заводы, эвакуированные на восток, прямо с колес вставали в строй. На станциях сгружали и тут же собирали станки. Цех за цехом. Мы начали жить по такому же военному графику. Сразу же были запущены в производство картины. Студия оборудовалась параллельно со съемками. Вскоре первые боевые киносборники отправились на фронт. Я снималась в «Антоше Рыбкине», очень популярной ленте военных лет, где главную роль играл Борис Чирков. Работали на натуре, далеко за городом. Добирались туда пешком. Машина везла только съемочную технику. Я играла певицу, выступающую на фронте. Прямо в лесу был построен помост, его окружили «бойцы». Я знала и видела в кинохронике, что на таких же площадках там, на настоящем фронте, выступали перед солдатами наши товарищи. И от сознания этого сжималось горло — волнением, слезами.

В фильме «Секретарь райкома» я играла партизанку Наташу. Признаться, мне не очень нравилась роль (слишком уж наивная, прямолинейная). Но все это отступало в сторону, ведь главным было сейчас не «мое», «актерское», а то, что «Секретарь райкома» говорил о народе, поднявшемся на смертный бой с фашизмом, делал всех нас сопричастными этой битве.

С восхищением следила за работой Василия Ванина. ‹…› До сих пор буквально физически я ощущаю ту внутреннюю робость, которую испытывала, оказываясь с Ваниным в одном кадре.

Михаил Астангов не был моим партнером. Но в памяти остались его съемки с Ваниным — виртуозный поединок их героев. Ванин вел его в очень реалистической бытовой манере. Астангов же играл фашистского офицера в ином ключе — гротесково, иронично, заостренно! И тем не менее сцена получилась очень органичной, достоверной. Пырьев, который обычно не любил актерских экспериментов, сам сразу показывал актеру «конечный результат», здесь был совсем другим. Он любовался этими актерами, был необыкновенно спокоен, тих и ласков, они вовлекали его в стихию своего творчества…

Конечно, сегодня те далекие дни стали во многом для меня воспоминаниями о людях. Незабываемый Николай Черкасов! Как прост, как обаятелен был он с людьми-для него не существовало «рангов» и «положений». На студии его останавливали рабочие-он моментально, с азартом включался в беседу. Никогда не отказывал никому ни в какой просьбе. Был добрым, человечности необыкновенной! По вечерам в маленькой комнатке «для приезжих» все собирались вокруг Черкасова. Он рассказывал великолепно, с юмором! Был очень музыкален. Любил изображать Шаляпина в роли Мефистофеля или показывал своего уморительного Пата… ‹…›

Двухэтажный алма-атинский дом, в котором мы жили, вскоре окрестили «лауреатником». Заселен он был, как терем-теремок. В нашей квартире жили три семьи. У каждой — по комнате. И маленькая шестиметровая кухонька (по стенам ее громоздился саксаул, которым топили). Но тесноты не чувствовалось. Жили дружно, москвичи и ленинградцы. Подбадривали друг друга. И, может быть, поэтому мне вспоминаются сейчас не «лауреаты», не маститые «мэтры», а милые, добрые, отзывчивые соседи.

Помню Эйзенштейна (он жил ниже этажом), мы часто делились новостями, рассказывали о житье-бытье. А вот и мой трехлетний сынишка Андрюша-расхаживает с деревянным автоматом, целится в Жарова, стоящего на балкончике, и кричит ему: «Миша, хенде хох!»

Мелочи? Конечно, но, наверное, они и запомнились потому, что помогли тогда пережить, выстрадать главное.

Мы все рвались сердцем к Москве — как она?-к Ленинграду, вокруг которого сжималось кольцо блокады. Навсегда запомнила день, когда сообщили о разгроменемцев под Москвой. Я услышала сводку Совинформбюро на кухне, схватила кусок мыла и прямо им на чугунной плите стала лихорадочно записывать: цифры захваченных трофеев, уничтоженной техники, гитлеровцев, названия освобожденных деревень, населенных пунктов. Вечером, когда все вернулись с работы, начала рассказывать, кругом волнуются, переспрашивают «так ли? точно ли?», не верят, черти, и я, ликуя, показываю им плиту с этими триумфальными записями!..

Воспоминания, как кадры — порой неожиданные в своей будничности, простоте. По аллее навстречу мне приближалась женщина. Худенькая, грустная, скромно одетая, она как-то необычно шла, ступала по земле. Я долго смотрела ей вслед. А вечером мы пошли на «Жизель», и на сцене — вопреки войне, горю, слезам!-блистала великая балерина, та утренняя «прохожая». Мне сказали: «Пойдем к Улановой в антракте»,- и я ответила: «Не могу! Это так волшебно. К этому приблизиться невозможно!»

Мы часто ездили к раненым. Выступали перед ними. Для нас это была не обязанность; не работа, а что-то святое, быть может самое важное в ту пору. Особенно запомнилась одна поездка в госпиталь, расположенный высоко в горах. Там находились тяжелораненые. (Нам объяснили, что горный воздух помогает переносить самые сложные операции на сердце.) Добирались очень долго. Потом — концерт в котором выступали Вера Марецкая, Фаина Раневская, я. Он затянулся допоздна-мы ощущали с волнением, что означает для этих людей встреча с кино, с любимыми героями и актерами. Возвращаться было поздно, и мы заночевали в горах. Долго не могли заснуть. Разговаривали на крыльце. И вдруг услышали песню:

«Галю, Галю, Галю молоденьку…»

Пели раненые. Сколько лет прошло!.. А передо мной, как наяву: эта ночь, незнакомое небо, гора отвесной высоты, луна и хор голосов, поющих песню из «Богатой невесты».

В Алма-Ате снимались фильмы для фронта. Работал над «Иваном Грозным» Сергей Эйзенштейн. Танцевала Галина Уланова. Писал музыку Сергей Прокофьев. Трудились десятки талантливейших писателей, режиссеров, актеров, художников. Да, это был глубокий тыл. Но именно там, тогда я поняла всем сердцем: во время войны искусство воюет! Это можно было почувствовать в дыхании зрительных залов. На улицах. В вагоне поезда, где разговаривал со мной о кино (так горячо, влюбленно!) раненный в сердце солдат. В письмах с фронта мне писали бойцы, что они воюют за такую Москву и такую любовь, которые увидели в «Свинарке и пастухе». (Вот почему нашими именами порой называли танки, которые шли на смертный бой с врагом!) Значит, все-таки не напрасно мы завершали эту мирную картину под вой сирен, предупреждавших о бомбежках! Уже после войны мне довелось прочесть выдержки из иностранных газет, откликавшихся на наши фильмы. «Новая советская картина доказывает, что русские могут так же хорошо смеяться, как и воевать», «Это хороший фильм. Каждый момент этого здорового представления советской жизни доставит вам удовольствие», — писали о «Свинарке и пастухе» нью-йоркские газеты в июне 1944-го^[1]. «С „Партизанами“»^[2] слава советского кино разнесется с блеском по всему миру. Сеанс сопровождается восторженными аплодисментами», «Этот фильм стал победной песнью нации, торжествующей над самыми жестокими испытаниями», — писали о «Секретаре райкома» газеты Стамбула в ноябре 1944-го. Да, во время войны искусство воюет. И на передовой. И в глубоком тылу. И на самых далеких меридианах.

…И вот мы прощаемся с Алма-Атой. С казахскими друзьями, с нашей скромной киностудией, которой будет суждена долгая, счастливая жизнь,-ведь именно тогда, в 1942-м, закладывались основы будущего «Казахфильма». С «лауреатником», на котором сегодня — мемориальная доска. Мы возвращаемся в Москву!

Так уж сложилась моя актерская биография, что в самом начале войны мне пришлось досниматься в фильме о мирном времени, а в конце войны вместе со своей героиней раньше других встретить День Победы. Помните «В шесть часов вечера после войны»? Мы снимали победный салют над Москвой и встречу наших героев еще в… 1944-м! Но как радостно, как ослепительно ясно уже виделся всем нам этот день. Фильм вышел на экраны, и фронтовики, их родные, близкие и многие люди назначали свое первое, заветное свидание — в шесть часов вечера после войны!

Разве можно когда-нибудь забыть такое?!

Ладынина М. Во время войны искусство воюет // Советский экран. 1980. № 9.