Первая треть «Школы» не могла заставить предположить, что мы имеем дело с работой не только чуткого, но и зрелого мастера — работой, которая по завершении, очевидно, окажется на несколько ступеней выше, масштабнее и талантливей, чем восхитивший каннскую аудиторию полнометражный дебют Германики «Все умрут, а я останусь».

Однако сериал шел, характеры развивались, а сюжетные линии наращивали драматургические мускулы, чтобы примерно к 60-й серии слиться в мощнейшее, не виданное доселе на телеэкране трагическое крещендо. Буйная ребячья вольница, пугавшая воспитанных на аскетичной традиции зрителей слишком уж невоздержанным и развязным нравом, стала вдруг стремительно обращаться в конгломерат испуганных существованием и стоящих на грани суицида невротиков, бродящих по скудному пейзажу периферийного «микраша», словно актеры по сцене театра абсурда.

Кульминацией полутора тысяч эфирных минут «Школы» стала снятая единым планом 66-я серия — ничего даже близко стоящего к мастерски срежиссированной и блестяще сыгранной сцене самоубийства главной героини и alter ego режиссера Ани Носовой в российском эфире не было, не побоюсь громкого слова, никогда. (Недаром после съемок серии группа наградила актрису Валентину Лукащук шоколадным «Оскаром».) <…> История о наглотавшейся таблеток девочке-эмо оказывается на самом деле про то, как социум оставляет человека наедине с собственной смертью и все, что ему остается, — документировать этот процесс. Предсмертный монолог Носовой — квинтэссенция мироощущения подростка, жизнь которого — беспрерывный танец на проволоке между детством и взрослой жизнью, которого общество уже изгнало из первого лагеря, но пока отнюдь не готово принять во второй. <…>

Германика мастерски раскрывает весь спектр типических подростковых характеров, обнажая внутри каждого общую для всех пустоту — глубокую щель между полной неспособностью сознательно адаптироваться к экзистенциальному испытанию взрослением, с одной стороны, и убежденностью в собственной индивидуальности и исключительности — с другой. ‹…›

От мощного, всеобщего исторически обусловленного социального прессинга пятнадцатилетние герои «Школы» защищаются единственным известным им (и самым инфантильным из возможных) способом — вытесняя любую мысль о будущем в подсознание и отказываясь принимать объективную реальность вообще. ‹…›

В первую очередь, от этого разрыва между подлинным и нафантазированным «я» страдают личные отношения: придумав себе романтический образ другого, герой или героиня немедленно начинают страдать от несоответствия этому образу реального человека. Герои «Школы» создают и разрушают отношения с беззаботностью детей, играющих в куклы, не воспринимая партнеров как живых людей, личности. Они готовы к отношениям физиологически и ментально, но абсолютно не готовы эмоционально, а тем более морально. ‹…› Финал «Школы» с неопровержимостью парового катка доказывает, насколько дорого может обойтись ее героям расплата за неправильные решения, принятые без оглядок на мораль. ‹…›

Ни один герой «Школы» не может похвастаться реализованным жизненным проектом; все сюжетные линии заканчиваются для их субъектов полнейшим крахом. Единственное исключение — Оля Шишкова, сделавшая из своей недолгой девятиклассной школьной жизни мрачный, хотя и практичный вывод: не верить, не бояться, не просить и не надеяться ни на кого в целом свете, кроме самой себя. «Дальше будет еще жестче, так что западло сломаться в самом начале», — резонно резюмирует она. Но у остальных героев нет даже этого стимула продолжать. ‹…›

Германика не из тех, кто в последнем кадре трепетно фокусирует камеру на пятнышке света в конце туннеля, — тем более что, судя по всему, она не видит там ничего, кроме темноты.

Георгий Мхеидзе. Не доживем до понедельника // Искусство кино. 2010. № 8.