Я позвонила ему в Берлин, будучи редактором почти несуществующего журнала. Позвонила по неистребимой профессиональной привычке: Фридрих Наумович, нет ли у вас чего-нибудь для «Сеанса»? Все равно — рассказ, фрагмент сценария, фрагмент романа, эссе, наконец? Он подарил мне эссе о Шагале, написанное в процессе работы над киносценарием для режиссера Александра Зельдовича. Он не уверен, что фильм по этому сценарию будет поставлен. Я не уверена, что очередной номер моего журнала в скором времени появится в свет. Поэтому с разрешения Фридриха Горенштейна, отдаю эссе в «Смену», газету, с которой у писателя существуют давние творческие связи.
Любовь Аркус, главный редактор журнала «Сеанс»
О Марке Шагале сказано много разного разными людьми. Поклонниками больше, чем недоброжелателями и завистниками. Так всегда бывает, когда человек добивается всемирного признания. Тогда поклонников у него много и мысли их однообразны. В этом случае для постижения образа большую ценность имеют недоброжелатели. Не для того, чтобы солидаризироваться с их бессильной злобой и беспомощной завистью, а для того чтобы в потоке их ухищрений найти живые крупицы подлинного. Ведь славословие гораздо фальшивее зависти, в которой больше искренности. Впрочем, зависть понятие емкое, не обязательно связанное с ядом Сальери. Можно ведь и любить завидуя. Это как раз то, что спасает от слепоты в любви, и в то же время от одноглазого славословия. Мои мысли как раз и есть мысли любящего завистника.
А Марку Шагалу было в чем завидовать. Если внимательно анализировать его жизнь, то создается впе-чатление, что помогали ему двое Великих, помогали с двух сторон: и Бог, и Дьявол. Божий талант и чертова удача присущи этому человеку, родившемуся в семье витебского еврея, торговца селедкой.
Шагал прожил 98 лет. Сама по себе всякая 98-летняя жизнь интересна. Ведь век приходится складывать из рваных кусков, из наблюдений, переживаний разных личностей. Век долгожителя обретает непрерывности. Особенно же ценно, если этот долгожитель — Шагал.
Что это было за столетие — с 80-х по 80-е — нет смысла говорить. Кровавая бойня первой мировой войны, апокалипсис русской революции и гражданской войны, зверства сталинского террора, горячечный бред гитлеризма. Человеку двадцатого столетия редко выпадала возможность вздохнуть, перевести дух. А в силу исторических обстоятельств, когда человеку трудно, человеку — еврею трудно вдвойне. Шагал как раз был таким человеком — евреем. Вокруг Шагала умирали, погибали от рук погромщиков, от войн и сталинского террора, горели в гитлеровских крематориях родные, близкие, товарищи витебского детства, соплеменники, соотечественники. Шагал оставался невредим. Смерть как бы шутила с ним, шла рядом, казалась, пугала. Всякий раз он оставался жив, погибал вместо него кто-либо другой. Такой «участливый билет», такая счастливая удача для человека порядочного душевно тяжела. И Шагал испытал в полной мере эту душевную тяжесть. После смерти любимой жены Беллы, после смерти отца, после смерти у него на глазах соплемен-ников во время провинциального витебского погрома и после всемирной смерти миллионов на глазах у Бога. Что же помогло ему не только выжить, но и прожить без малого столетие? Во всяком случае, не божий талант. Талант редко помогает в долгожительстве. Чертова удача? С этим можно было бы согласиться, при одном «но». В отличие от другого долгожителя — Фауста, Шагал все-таки не продавал черту душу. Тогда чем же он нравился черту? А он нравился черту — с этим приходится согласится.
Гневному вселенскому скептику и иронисту импонировало легкое, чисто хасидское отношение Мариа Ша-гала к жизни, вопреки бедам и потерям. Этим Шагал похож на первого библейского хасида Иова. Ведь Иов, невзирая на все страдания, которым по вола Бога подверг его дьявол, удовлетворился новыми детьми вмес-то погибших старых. Этого как раз не мог постичь в Иове Достоевский. Достоевский, особо почитавший Иова, страдал от такой «аморальной» легкости своего любимца.
А дело тут не в «аморализме». Как ни сладок культ великомученичества, хасидская вульгарная радость возвращает нас к тем счастливым временам, когда человек еще не был обременен психологией, и способен был к мироощущениям птиц и животных. Не эти ли потерянные мироощущения воссоздает пестрое прямолинейное творчество Шагала?
Быть оптимистом в раю не только смешно и глупо, но еще и бесплодно — в том смысле, что плод попросту съедается. Чему учит печальная история прародителя Адама. Но быть оптимистом в аду, выращивать яркие плоды среди адских котлов — это особая удача, подарок судьбы. Поэтому во времена пессимизма, нытья и разочарований так интересны не только плодоносные творения Шагала, но и его долгая плодоносная 98-летняя жизнь, счастливо подытоженная тихой, как спокойный сон, смертью.
Горенштейн Ф. Мысли о Марке Шагале // Смена. 1994. 2 апреля. № 61. С. 5.