<...> Мы сразу отказались от символического языка. Поверьте, его там нет. Так же, как и от масштабного замысла, потому что в нем нет необходимости — тему Апокалипсиса можно увидеть как тему интимную, частную. Не помню, кто в истории культуры первым рассматривал душу каждого отдельного человека как поле битвы света и тьмы, но если исходить из того, что это незримое сражение свершается в каждом из нас и каждый божий день, то зачем далеко ходить. Нам была предложена тема, была предложена счастливая возможность снимать. Это был февраль 2009-го, и к тому моменту я уже около года искал финансирование на свой следующий большой проект и никак не мог найти. Был самый разгар экономического кризиса. Все продюсеры поджали хвосты, никто даже не пытался думать о том, чтобы войти во что-то серьезное. И вдруг такое предложение из Лондона — бюджет в семь миллионов долларов.
Мы месяца полтора, наверное, встречались с Олегом и обсуждали, что бы это могло быть; искали идею, искали внутренний отклик — и очень скоро пришли к тому, что это не фильм-катастрофа, не какой-нибудь глобальный масштаб, не Книга Иова или что-нибудь подобное, а предельно простая история, маленькая судьба в огромном океане судеб. Вот он, маленький человек, один, и внутри него совершается этот библейский Армагеддон. Это, как я сказал, препарирование духовного состояния одного конкретного человека, но, мне кажется, с возможностью проекции на все общество, потому что с нами со всеми происходит это. Уверяю вас, для такого рассказа не было никакой необходимости обращаться к символическому языку. Достаточно того, что основанием этого рассказа служит одна из важнейших метафизических идей, связанных с миром символов.
Комментарий из зала: Хочу вот что сказать, если позволите... Когда я смотрела фильм, у меня сначала была симпатия к Елене, я сочувствовала ей. «Как ей нелегко», — думала я почти полфильма. А потом поняла, что она банальная эгоистка, она сделала это для себя, для своего сына, когда услышала, что Владимир собирается все отдать дочери.
Послушайте, неужто все мы не думаем прежде всего о самих себе? Мы все — эгоисты. Разве не так? Только вы должны меня правильно понять: я не оправдываю преступление ее эгоизмом, этим естественным, неотъемлемым, присущим самой природе человека свойством. Я как раз говорю о другом: эгоизмом эта история не исчерпывается.
Для меня момент, когда она принимает это страшное решение... Во-первых, она поставлена в такие обстоятельства, что у нее совсем нет времени на принятие обдуманного решения. Если помните, Владимир произносит реплику: «Завтра утром придет адвокат. Я хочу написать черновик завещания». Авторы, которые вложили эти слова в его уста, подчеркивают, что это случится «завтра утром». А сейчас, когда он их произносит, послеобеденные часы, то есть у нее вообще нет времени, чтобы все это всерьез взвесить, пожить с этим, остыть, подумать. У Раскольникова, уже упомянутого сегодня здесь, сколько времени было! Он там еще и статьи мог философские писать, пока ходил и думал: убить, не убить. А у нее совсем не было времени на мысль. Мало того, есть в фильме такой момент, помните — диалог Елены с Сережей по телефону. Он возник, когда мы уже сидели с Олегом над режиссерским сценарием, и было две формальные необходимости в нем. Первая: исключительно из соображений общего ритма нужно было снова очутиться — пусть ненадолго — в пространстве Сережи. А вторая (даже не знаю, как её обозначить) — это как если бы нужно было собрать за одним столом все причины, перевешивающие весы Елены; словно нам, зрителям, нужно бы было в говорящей тишине посмотреть внимательно на всю семью Елены, напитаться их отчаянием, что ли. А как органично появиться такому пространству в этом месте рассказа? Мы должны были иметь основания, чтобы туда попасть, поэтому и был придуман этот разговор Елены по телефону. Она звонит и в этом диалоге, вы помните, говорит: «Знаешь, я даже думаю, что Володя прав». Другими словами, она соглашается с тем, что позиция Владимира в общем-то верна.
Она это произносит, кладет трубку, и мы попадаем в мир Сережи. Тут трельяж — три Елены, и там — троица такая сидит над чашей с орешками. У каждого своя чаша Грааля. Потом мы возвращаемся к Елене, в ее пространство перед зеркалом.
Один из законов монтажа — это я знаю понаслышке, но и убеждаюсь на практике, что это работает, — в склейке между одним планом и другим может пройти как полсекунды абсолютного времени, так и неделя, например. То есть, как долго она сидит перед этим зеркалом, непонятно. Скорее всего, недолго. Но в тот момент, когда Елена поворачивает голову в сторону своего отражения и, если помните, поднимает глаза и смотрит на себя в упор, есть там короткий миг — мы постарались сделать это деликатно, — когда практически нет никакого звука. Абсолютное безмолвие. В христианстве есть предание, что, когда родился младенец Иисус, весь мир будто бы замер: ветер перестал шевелить листву, все животные — и птицы, и гады морские, и косули — вся живая природа словно бы застыла на миг, а через мгновение колесо мироздания продолжило свое привычное движение. Меня восхищает этот образ, и мне показалась возможной такая параллель: миг, где рождается выбор человека, решение, которое определит всю его будущность, точка, где еще все возможно, и только в сердце самого человека лежат два начала, одно из которых будет определяющим... В такой абсолютной тишине и творится выбор человеком самого себя. В этом фрагменте фильма действительно практически нет никакого звука, она глядит на себя в недвижной тишине. И мне кажется, именно тут она принимает свое роковое решение, дальше уже рефлексии нет вообще: она стремительно идет в библиотеку, находит на полках справочник лекарственных средств — какое-никакое медицинское образование она имела, — заглядывает в противопоказания, там какому-то своему предположению находит подтверждение, а дальше она уже летит с горы
Звягинцев А. 01 мастер-класс. — М.: Артерия кино. Мир искусства, 2012.