В начале войны Николай Павлович Акимов поставил спектакль «Под липами Берлина». Там Н. Н. Колесов очень смешно изображал Гитлера. Михаил Михайлович Зощенко и Евгений Львович Шварц, авторы пьесы, так удивительно чувствовавшие и понимавшие юмор, текст написали остроумный, едкий, но все мы тогда еще не понимали в полной мере, как страшен и опасен фашизм. Поиграли мы «Под липами Берлина» недолго, и вскоре спектакль сошел со сцены.
В помещении нашего Театра комедии на Невском мы дали всего несколько спектаклей. Туда попал снаряд, и мы переехали в БДТ, где жили и работали до 17 декабря 1941 года, пока коллектив театра на самолетах не был эвакуирован из Ленинграда.
В Большом драматическом театре, за исключением нескольких человек, жила вся наша труппа. Мы с Николаем Павловичем занимали маленький кабинетик заведующего режиссерской частью. Там стоял крошечный узенький диванчик, письменный стол и камин, в котором мы жгли старые декорации и подсушивали хлеб, напоминавший мокрую глину. Николай Павлович был очень слаб, ходил с трудом, опираясь на палку, но духом, как всегда, был бодр и, я бы даже сказала, великолепен. Пытались устроить ему какой-то паек, прислали две или три пачки сухого клюквенного киселя, без сахара — это было большое счастье.
Мы репетировали «Питомцев славы» Александра Гладкова. Работали как обычно, как в мирное время, каждый день по три часа. Репетиции прерывались бомбежками — находиться на сцене во время бомбежки мы не имели права, хотя иногда совсем не хотели расходиться. Пьеса Гладкова— в стихах, поэтому Николай Павлович просил нас как можно скорее овладеть текстом, и мы рьяно учили роли. Акимов поставил спектакль фантастически быстро. «Питомцы славы» имели невероятный успех. Спектакль получился очень жизнерадостным. Прелестную музыку написал Животов. Моя героиня Шура должна была там обязательно спеть французскую шансонетку, а поскольку я совершенно не пою, то Животов специально написал мелодию, состоящую всего из трех нот. Чудно пела Зарубина. Сил, конечно, было очень мало. Я помню, что перед спектаклем мы все лежали, чтобы сэкономить силы, а потом, пошатываясь, шли по коридорам на сцену, но когда оказывались на сцене, то плясали, и пели, и прыгали.
Играли мы тогда самые разные спектакли: и «Собаку на сене», и «Опасный поворот», и французские водевили. В водевилях, поставленных тоже в 1941 году, Алексей Владимирович Савостьянов играл Малютку Бланш, девочку, играл в женском платье. Это было очень смешно. Зрители прекрасно принимали совсем невоенный спектакль. Люди приходили к нам и хотели отвлечься, повеселиться — спектакль напоминал им о мирной жизни.
Помещение отапливалось плохо, все в зале сидели в шубах. В крышу театра попала бомба, и дыру заделать было невозможно. Мы на сцене были совершенно синие от холода, и зрители нас даже жалели, просили что-нибудь на себя накинуть. Потом, уже не стесняясь, мы надевали вниз под костюмы какие-то фуфайки.
Спектакли часто прерывались бомбежками, зрителей просили спуститься в бомбоубежище. Я спускалась туда очень редко, терпеть не могла. Во время бомбежек вместе со зрителями тушили зажигательные бомбы. Иногда спектакли не кончались, потому что бомбежки затягивались, а ходить по улицам можно было только до определенного часа.
Огромная была у нас шефская работа. Актеры ездили на передовую. Ирина Петровна Зарубина пела, а у Тенина и Сухаревской был специальный номер. Они его сделали еще, когда ездили с бригадой в финскую войну. Военные, пришедшие на день, на два в отпуск, были основными нашими зрителями и в театре. Фронт-то находился совсем рядом. Мы были так молоды и, несмотря на трудности, шутили, помогали друг другу. Помню, у нашего актера А. Смирнова и у жены его, писательницы Л. Давидович, украли хлебные карточки, и Тенин, поскольку у них с Сухаревской на семью было две карточки, одну подарил Смирнову — поступок, конечно, был необыкновенный. Правда, тогда все что-то им приносили. К празднику нам выдали кильку и, кажется, ромовую бабу, и Николай Павлович принес им эту бабу, на которой сверху лежала килька, положил на столик и написал:
Хоть я не лорд, хоть я не «Норд»,
Но вы примите этот торт.
Улетали из Ленинграда под обстрелом мессершмиттов. Нам предоставили три самолета. Мы сидели с Николаем Павловичем рядом. Он был так утомлен, что положил голову мне на плечо и задремал. Напротив нас сидела родственница одной нашей актрисы — Татьяны Викторовны Суковой, и вдруг я вижу, что она сейчас закричит — у нее раскрывается рот, выпучиваются глаза; еще не зная, в чем дело, я только махнула ей рукой, чтоб молчала, не будила его. Потом, когда посмотрела в окно, спиной к которому сидела, увидела прямо перед собой черное сооружение с фашистским знаком, пролетающее мимо нас. Один из наших самолетов поцарапало. И все-таки долетели благополучно.
Приземлились мы в Подборовье — небольшом местечке под Вологдой. Яркий солнечный день. Сильный мороз. Нас встретили, повели к избам. Для Николая Михайловича Церетели прислали носилки, сам он идти уже не мог. Навстречу попадались люди, прижимавшие к груди большие буханки белого хлеба. Улыбки на изможденных лицах. «Идите, идите, каждому дадут по такой буханке», — говорили они. И теперь запах свежего хлеба мгновенно вызывает в памяти солнечный морозный день, те пышные, душистые буханки еще теплого хлеба. Красивые буханки с золотистой, хрустящей корочкой. И — гороховый суп! Серые, грязные, сидели мы за длинными чистыми столами и хлебали этот божественный суп.
Потом бесконечная, однообразная тряска в теплушках... И наконец — Киров! Здесь неустойчивая память сохранила какие-то обрывки. Как будто сознание вдруг пробуждалось и исчезало куда-то...
Мы сидим на мягком диване, за круглым столом, покрытом скатертью. Милый голос Евгения Львовича Шварца, с особой, ему одному присущей интонацией, — что-то нам говорит... Екатерина Ивановна хлопочет, накладывая что-то на тарелки. На столе котлеты. Огромные. Никто, никогда, нигде не видел таких котлет. Глаза слипаются, все пропадает куда-то... и возникает опять... И вдруг —лицо Николая Александровича Подкопаева, ближайшего ученика и соратника Ивана Петровича Павлова. Это наш близкий друг, мы не видели его с начала войны. Какой счастливый случай занес его именно сейчас сюда, в Киров, в комнату Евгения Львовича?
Присутствие этих дорогих любимых лиц успокаивает, вселяет уверенность в будущем.
И опять стук колес и покачивание поезда...
При свете свечей 31 декабря мы встреча ем Новый 1942 год. С алюминиевой кружкой в руке, все еще опираясь на палку Николай Павлович, как полководец на смотре, проходит по вагонам, желая всем счастливого Нового года...
Поезд не спеша идет в темноту, в неизвестность, но надежда на светлое будущее не покидает нас...
Юнгер Е. В первые дни войны. О работе Ленингр. Театра комедии 1941-декабрь 1942. // Театр, 1980, № 5, с. 28-29.