Если бы мы и не знали из ремарки Салтыкова-Щедрина в «Смерти Пазухина», что Живновский — отставной подпоручик, если б он и не был одет в офицерскую венгерку, мы бы все равно при первом взгляде на героя Мартинсона догадались о его прошлом. В спектакле Театра-студии киноактера Живновский держится с подчеркнутой военной выправкой: грудь колесом, голова браво вскинута, глаза вытаращены; и все это в сочетании с помятым лицом, украшенным какой-то неопределенной растительностью, напоминающей мох, с помятым, в заплатках, костюмом, уныло болтающимся на его тощей фигуре, производит неотразимо комическое впечатление. Но Живновский не замечает этого забавного несоответствия, он, можно сказать, хватается за привычную «гусарскую» выправку, так как это единственное, что у него осталось от «былого величия». Единственное, если не считать воспоминаний, впрочем, столь смутных, что Живновский уж и не знает толком, было ли что-нибудь на самом деле или это только приснилось ему, а если и было, то с ним или с кем-то другим?.. Поэтому, когда он, предварительно став в позицию, начинает рассказывать о своих подвигах, никто — в том числе и он сам — не может разобрать, что тут правда, а что выдумка.
Вечно пьяный, он живет в сплошном тумане и смотрит на мир таким ошарашенным взором, словно все вокруг кружится. И врет он самозабвенно и увлеченно, захлебываясь и упиваясь, с легкостью необыкновенной — совсем по-хлестаковски. Да и-живет герой Мартинсона тоже с легкостью необыкновенной, ни над чем не задумываясь, ни на что не обижаясь, не сознавая своего унижения и не страдая от него. Опустившись на самое дно, он не замечает расстояния, отделяющего его от сильных мира сего. И хотя он называет их «благодетелями», в его интонациях в обращении с ними нет и тени заискивающего смирения. Ему, собственно, на все и на всех наплевать, было б только что выпить и закусить. Вот почему он держится с известной независимостью, ни с кем особенно не считаясь. Что ему терять? Выгонят, ну и ладно, он живо утешится в другом месте.
Живновский Мартинсона не лишен даже своеобразной гордости. Когда Пазухин приказывает Аннушке дать ему «старый сертучишко», бывший подпоручик совершенно спокойно и невозмутимо отвечает: «Приму с благодарностью, всякую лепту приму». И, сверкнув глазами и еще больше выпятив грудь, добавляет отнюдь не смиренно (как этого, казалось бы, требовала сама реплика), а вызывающе: «Старый чулок пожалуете, и тот приму». При этом он смотрит на своего «благодетеля» таким наглым, нахальным взглядом, словно хочет сказать: «Что, брат, здорово я тебя поддел?».
В последнем акте он выходит на сцену с засученными рукавами, заранее приведя себя в боевую готовность и радостно предвкушая предстоящую «потеху». Как старый боевой конь, заслышав призывный звук рожка, прядет ушами и нетерпеливо бьет копытом, так и герой Мартинсона весь настораживается и подтягивается, едва лишь запахнет какой-либо «баталией». При этом им руководит отнюдь не корысть, как всеми прочими героями; он принимает участие в травле Фурначева из чисто спортивного интереса, из охотничьего азарта. Он с наслаждением расправляется с Фурначевым, не питая к нему, впрочем, никакой неприязни. С таким же удовольствием он разделался бы с Прокофием Пазухиным или с любым другим «благодетелем», если бы только представился случай. Тут Живновский в своей сфере.
Мартинсон очень тонко дает почувствовать эту возможную перспективу образа. Да, дай ему только волю, и он бы, как говорит Иван Пазухин, «всех живьем так и поел». И не по особой злобе, нет, а опять-таки «из любви к искусству». В ответ на слова Ивана Пазухина он улыбается горделивой, блаженной и чуть застенчивой улыбкой, как человек, признающийся в своей самой заветной и благородной мечте.
Маенко А. Мартинсон-Живновский // Театр. 1954. № 8.