<...> Грима у Болконского — Кторова и вовсе нет. Просто наложен тон для киносъемки и надет па­рик с косичкой, как и носил в действительности, по сло­вам Толстого, «прошлого века крутой и умный старик», шагнувший в XIX столетие с устаревшими обычаями и модами екатерининских времен.

Весь опыт театральной работы последних лет, все мастерство внутреннего перевоплощения, вся одухотво­ренность творчества актера, перенесенная теперь в кино, привели к необычайным художественным резуль­татам. Образ старого князя Болконского, воссозданный Кторовым в экранизации романа, нес в себе самое глав­ное, что раскрыто в этом характере Л. Н. Толстым, — глубокое истолкование патриотической темы.

Привыкший отыскивать существо образа в самом драматургическом материале и не выходить за его пре­делы, как говорилось выше, Кторов на этот раз имел дело не только со сценарием, а с текстом романа Л. Н. Толстого.

Кторов часто говорит, что благодарен Бондарчуку за его стремление по возможности полнее истолковать роман средствами кино. Благодарен за реализм, за под­линность исторической среды, сохраненной в фильме, — она, безусловно, помогла актеру в поисках правды об­раза.

Касаясь только личности Кторова-художника, мож­но сказать, что в образ князя Болконского им вложено много собственного, пережитого: и его отношения к жиз­ни, и его раздумий о той поре «осени человеческой» какую переживает князь. В образе старика Болконского, созданном Ктровым на экране, как впервые за много лет ясно зазвучала вся невысказанная «русскость» актера и даже, может быть, в какой-то степени —до сих пор тоскующий в его душе Тузенбах.

Жизнь старого князя на экране раскрывается в от­дельных эпизодах. Это его последнее семилетие. Уже самими условиями сценария, несвязанностью между собой этих эпизодов Кторов был поставлен, казалось бы, в сложное положение. Ведь зритель не увидел в фильме князя Болконского в качестве «главы москов­ской оппозиции правительству», как в романе; не пока­зана его деятельность в должности главнокомандующе­го одним из округов губернского ополчения; нет даже такого важного момента, как тот, когда старик собрал под личное командование ополченцев из числа дворо­вых и крестьян. Все это существенно ущемляет образ. И тем не менее в фильме остро ощутимы связи Бол­конского со своим временем, его внутренние контакты с эпохой великого напряжения всех духовных и нравст­венных сил народа в годы героической борьбы с Наполеоном. Пробудившие в сознании старого князя идею высокого и благородного служения Родине, они ясно вы­свечены в кторовской интерпретации характера. Имен­но в патриотизме нашел актер стержень поведения сво­его героя, почерпнул логику его внутренней жизни. Возвышающее начало, как доминанта, подчинило себе все моменты духовного бытия старика Болконского, при­внесло в созданный актером образ черты романтики.

В своем понимании характера старого князя Кторов будто бы оттолкнулся от слов князя Андрея, сказанных Пьеру в Богучарове, хотя они и не вошли в текстовую ткань фильма: «Отец мой один из замечательнейших людей своего века».

Основы внутреннего контрапункта образа содержат­ся уже в самом описании Л. Н. Толстого — от «силы све­жей старости» к полной духовной и физической сломленности, от веры в несокрушимость военной славы России до глубокой потрясенности ее падением (как воспринимается ход войны угасающим сознанием ста­рого князя), — а также во всех контрастных настроениях «любящего мучителя».

Мастерство Кторова в соприкосновении с таким дра­матургическим материалом выступило снова как бы во всеоружии: теперь в нем легко проследить органиче­ский сплав блестящей техничности и высокой одухо­творенности. В этой роли особенно видно, как «жизнь человеческого духа» подчиняет себе весь внешний «на­ряд» образа (трудно назвать выразительную и краси­вую кторовскую пластику иным словом).

Взять хотя бы экспозицию образа — немногие, почти мелькающие кадры прогулки старого князя по аллее.

Камера выхватила как бы остановившимся взглядом усадебный дом среди тронутого осенним золотом сада, а затем из глубины липовой аллеи прямо на зрителя двинулся старик, совершающий свою ежедневную про­гулку. И пока пройдет Болконский — Кторов, «один из старейших русских генералов», по аллее, не спеша, опи­раясь на трость легким и чуть щегольским движением, сохраняя выражение лица «строгое и решительное», — в этом первом появлении старого князя на экране мож­но прочесть многое из того, что вложено в образ Тол­стым.

Прозванный в обществе «прусским королем», быв­ший суворовский сподвижник, участник многих боевых походов, Болконский при Павле был отставлен от служ­бы и сослан в свое имение с запретом появляться в Пе­тербурге и в Москве. А теперь, «хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно».

В горделивой осанке бывшего воина, в прямой спине человека, привыкшего к седлу, каким видится Болкон­ский-Кторов, можно также почувствовать боевую би­ографию старого князя, словно воочию увидеть карти­ны его доблестного служения славе русского оружия. И перед нами возникают описанные в романе картины его молодости: «Дунай, светлый полдень, камыши, рус­ский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без од­ной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его».

Всего только за короткий миг прогулки старика Бол­конского по аллее Кторов выразил всю глубину своего восхищения героем.

А потом старый князь откроется перед нами в буд­ничных заботах, в общении со своими детьми. И в на­стойчивых интонациях голоса: «Третье, я сказал, третье» — и даже в его леденящем душу взгляде можно прочесть оттенки ласковости и любви, очень разной, к дочери и сыну, глубоко упрятанной под внешней суро­востью.

Сцена прощания старого отца с отъезжающим в ар­мию князем Андреем — одна из самых ярких в фильме. Старик в белом шелковом халате, в котором он прини­мал только одного человека — сына. И в словах проща­ния, обращенных к князю Андрею, в благородно-звонком «спасибо, спасибо» — «за то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься» — Кторов остро доносит мысль: долг перед Родиной превыше всего.

А потом, обратив взгляд к сыну, произносит одно только слово: «Жена!..» И в этой недосказанности, в едином многозначащем слове героя Кторова ясно ощу­щается проницательность старика, его острый взгляд, давно проникший в тайны скрытой семейной драмы сына.

Этот резкий, надменный человек слишком хорошо знает, что его сын — достойный офицер, и тем не менее не столько для него, сколько для себя произносит последнее напутствие, свято хранимое им в глубинах сознания: «Коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно!» И, наконец: «Сту­пай!», которое Болконский — Кторов крикнул (точно по тексту романа) «сердитым и громким» голосом, отсылая сына в темную осеннюю непогодь...

А потом заметут метели, закружатся снежные вихри в опустевшей липовой аллее, где деревья печально ка­чают обнаженными ветвями, и в то самое время, когда семья Ростовых радостно возбуждена встречей с при­ехавшим из армии Николаем, в доме Болконских царит скорбное, тягостное молчание.

...Нога в шитом серебром татарском сапожке нажи­мает на педаль токарного станка. Старик никому не сказал, что накануне получил трагическое известие. Все оттенки и мельчайшие нюансы в поведении князя Кто­ров черпает из текста романа. И предельный лаконизм строк, уделенных князю, и вместе с тем глубочайшая их выразительность — основа для построения столь же четких, лаконичных актерских характеристик с пре­дельной отточенностью красок.

Вошла дочь. «А! Княжна Марья! — вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску», по описанию Тол­стого. И эта «неестественность» проникла в звук голоса князя — Кторова и странно придала его тембру звеня­щую, «серебристую» окраску. Через секунду скорбь старого отца сменится взрывом протеста. Переход к не­му содержится в следующих словах старика.

«Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет»,— отрывисто роняет Болконский — Кторов, а внутри его натягивается невидимая струна. Натягива­ется, чтобы оборваться вместе с трагическим известием: «Кутузов пишет, — крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком,— убит!».

Весь страшный смысл слова «убит!» и той невыно­симой тяжести, которая обрушилась на отца и дочь, донесен Кторвым в коротком, действительно «пронзительном» крике. Теперь лицо у старика потрясенное, искаженное гневом: «Убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу». Он слишком хорошо знает, что его сын принадлежит к лучшим людям России. Но его горе сейчас неизмеримо больше, чем скорбь отца, потому что старый князь знает о поражении русской армии под Аустерлицем, и лич­ная трагедия для него неотделима от трагедии Родины, которой он доблестно служил честью и всей своей жизнью.

И следующие строки Толстого оживут в небольшой и столь же лаконичной сцене встречи старого князя с сыном в тот момент, когда радость и горе — возвраще­ние сына, которого считали погибшим, рождение внука и смерть Лизы — придут в дом Болконских одновре­менно.

«Старик все уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал, как ребенок».

Эта сцена одно из ярких свидетельств близости литературному оригиналу, который оживает на экране вследствие удивительной точности искусства Кторова и тут поистине поражающей своим соответствием описа­нию Толстого.

Краткие, но какие выразительные кадры!

...Медленно приоткрывается дверь кабинета и в ее еще узкий просвет видна спина старого князя —Кторова, теперь сгорбленная под тяжестью волнений и радостных и трагических известий одновременно его серый кафтан, пудреный парик. А потом станет видно его лицо, скованное скорбью и глубоко спрятанной вялостью. Это потрясенное лицо с полузакрытыми глазами медленно оборачивается к входящему князю Андрею... Ры­дания душат старого отца, и теперь уже этот бывалый воин, солдат до мозга костей, крепко обняв сына, ни от кого не скрывает слез.

Старый князь Болконский, в натуре которого, как известно, у Толстого столь тесно переплетается величе­ственное и «чудацкое», так же раскрывается актером — в сочетании непримиримости, категоричности убежде­ний с эксцентрическими выходками, свидетельством его неуживчивого и вздорного характера.

И это прежде всего сцена, разыгранная стариком пе­ред Наташей Ростовой (как известно, Болконский был против женитьбы князя Андрея на ней): дерзкий выход в ночном халате и колпаке, издевательский реверанс в ее сторону, насмешливый тон и язвительная ирония, звучащая в словах: «Прошу извинить!».

В тех немногих эпизодах, которые посвящены в фильме Николаю Андреевичу Болконскому, можно от­четливо проследить изменения, которые происходят в герое Кторова, и вместе с тем его неизменную внутрен­нюю цельность.

Идея вечной славы и неколебимости России, прони­зывающая сознание старого князя, по-прежнему под­чиняет себе его волю, поступки, действия. Старик не властен над своими думами. Уверенный, что «театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проник­нет неприятель», он с трудом осознает приближение сокрушительной лавины к его дому. Но ведь письмо сына ясно предупреждает об опасности: враг под Витебском, через четыре перехода французы придут в усадьбу Болконских.

Как резко меняется облик старика при этом трагиче­ском известии! Словно бы гаснут величественные крас­ки горделивой и прекрасной осени человеческой жизни, и надвигается зима со всеми ее бедами — жалостной старческой немощью. И снова приходится дивиться точности внешних перемен у Кторова, идущих от внут­ренних импульсов духовной жизни образа. Вот князь поднялся из-за стола и пошел прочь, будто стараясь уйти от тягостных и неизбежных мыслей. Но разве мо­жно сейчас узнать в нем человека, так красиво и легко шедшего по аллее? Тяжело шаркающие, негнущиеся, словно подагрические ноги всунуты в башмаки... Низко нависли брови, и потух взор, и даже голос потускнел, потерял свой прежний металлический тембр... Старик Болконский сломлен физически, раздавлен тяжестью надвинувшегося бедствия, и его слабеющий мозг упорно отказывается понимать страшную истину.

Как отчетливо ощутимы в передаче Кторова эти ма­лейшие душевные движения старика, смятение и тре­вога, которые прочно держат его теперь в своих тисках. Они незабываемы, эти кадры, когда Болконский-Кто­ров начинает метаться по дому, ища покоя и не находя его. Все сейчас подчинено единой мысли. И диван, кото­рый по беспорядочным распоряжениям старика пере­ставляют для него каждую ночь из одной комнаты в другую, пугает его тяжестью дум, передуманных на нем за всю жизнь. Точно угаданы Кторовым ворчливые вскрики: «Не так, не так!», и гневные жесты наот­машь — с плеча, и последние переходы князя по анфи­ладам комнат — поспешные, опасливые, тревожные... Развеваются полы его халата, мерцающий свет шандала бросает желтые блики на лицо, в котором нет уже и следа прежней величавости, и в глазах сверкают отсве­ты страшащих старика мыслей...

Как резко все это сменило собой еще так недавно строго организованную внутреннюю систему Болкон­ского, и как последовательны и точны у Кторова эти контрастные состояния его героя. Вот старик пробует лечь — и с тяжкими вздохами поднимается снова. А тревожные мысли не отпускают: силится и не может вспомнить что-то очень важное...

По первоначальному замыслу режиссуры на этом нить жизни старого князя в фильме обрывалась. Но Кторов не мог закончить этим. Как у Толстого лишь на ложе смерти «любящий мучитель», преодолев свою внешнюю колючесть, произнес «то нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил», так и Кторову нужно было, чтобы его герой, уходя из жизни, высказал заветное отношение к дочери, ту огромную отцовскую любовь к ней, которая жила в глубинах его души и ни­когда не высказывалась прежде в силу особенностей характера.

Кторов вспоминает:

— Попросил Бондарчука включить в сценарий сце­ну смерти старого князя. Мне нужно было, чтобы князь, прощаясь, сказал дочери «душенька». А иначе — что же это за человек? Как же без «душеньки»-то?

Сцена смерти старого князя потрясала.

Трагическое лицо с заострившимся желтым профи­лем застыло на белом полотне подушки... И немеющий язык, и гаснущее сознание — все говорило о последних минутах. И вот едва различимые слова:

— Я тебя звал всю ночь... Спасибо тебе... дочь, дру­жок... душенька...

И последний выдох — мысль о России:

— Погибла Россия! Погубили...

Застывает слеза, бегущая по щеке.

А потом... Близкие оцепенело стоят вокруг ложа смерти, а по опустевшей липовой аллее ветер гонит по­следние желтые листья...

Возвращение Кторова на экран было расценено как событие крупной художественной важности, тем более в роли, материалом для которой послужил образ, соз­данный Л. Н. Толстым. Эту оценку, может быть, ярче других высказал И. М. Раевский, проработавший с Кто­ровым в течение многих лет и бывший режиссером тех спектаклей, с которыми связаны самые крупные успе­хи Кторова на сцене Художественного театра за послед­нее десятилетие. Раевский особо отметил сцены проходов старого князя Болконского по аллее и по анфиладе комнат и сцену смерти как выдающееся достижение со­ветского актерского искусства в целом.

Сам Кторов из общего хора похвал выделяет одно высказывание, которое для него особенно ценно, пото­му что принадлежит замечательному актеру Театра имени Евг. Вахтангова Н. С. Плотникову, творчество которого он высоко чтит.

В своем поздравительном письме Н. С. Плотников писал: «Анатолий Петрович, как Вы прекрасны в «Вой­не и мире». Боже, как это великолепно! Какой Вы рус­ский! Очень русский!»

И это для А. П. Кторова — самая большая похвала. Роль Болконского искупила недостаток ролей русского репертуара в его артистическом прошлом. Она тем важ­нее для актера, что позволила ему выразить эту «рус­скую тему» в образе, созданном гением Толстого, за что он останется навсегда благодарным сломившему его не­верие Бондарчуку.

Роли Бернарда Шоу и старого князя Болконского, близкие по времени создания, оказали влияние на творчество Кторова в целом. После них естественно было переоценить свои прежние творческие достижения. Теперь, казалось, новыми красками и нюансами обогатились и те роли, которые Кторов играл в спектаклях МХАТ, поставленных много лет назад. <...>

Из книги: Полежаева Е. Анатолий Кторов. — М. Искусство. 1978.