<...>
Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из
кинематографов на Невском, «Пикадилли» или «Паризиана».
Фильмовая техника несомненно шла вперед. Уже тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и звуков: морские волны, окрашенные в нездоровый синий цвет,
бежали и разбивались об ультрамариновую скалу, в которой я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge, Биарриц, прибой моего международного детства, и пока как белье полоскалось это море в синьке, специальная машина занималась звукоподражанием, издавая шипенье, которое почему-то никогда не могло остановиться
одновременно с морской картиной, а всегда продолжалось еще
две-три секунды, когда уже мигала следующая: бодренькие
похороны под дождем в Париже или хилые оборванные военнопленные с подчеркнуто нарядными нашими молодцами, захватившими их. Довольно часто почему-то названием боевика служила целая цитата, вроде «Отцвели уж давно хризантемы в саду» или «И сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил», или еще «Не подходите к ней с вопросами» (причем начиналось с того,
что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными
бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени
Достоевского скорее чем Блока, и, жестикулируя, теснили
какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами).
В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные
брови, размашисто подведенные глаза. Одним из любимцев экрана
был актер Мозжухин. Какое-то русское фильмовое общество
приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами (несколько похожий на дядин, что трогало меня), и эта усадьба появлялась во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу к ней подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
<...>
Розовый дымок цветущего миндаля уже оживлял прибрежные
склоны, и я давно занимался первыми бабочками, когда большевики
исчезли и скромно появились немцы. Они кое-что подправили на
виллах, откуда эвакуировались комиссары, и отбыли в свою
очередь. Их сменила добровольческая армия. Отец вошел министром юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь, а мы переселились в Ливадию. Ялта ожила. Как почему-то водилось в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия, начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками Хаджи-Мурата. Однажды, поднимаясь на Ай-Петри в поисках местного подвида испанской сатириды, я встретился на горной тропе со странным всадником в черкеске. Его лицо было удивительным образом расписано желтой краской, и он, не переставая, неуклюже и гневно, дергал поводья лошади, которая,
не обращая никакого внимания на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостя, решившего по личным
соображениям покинуть шумную вечеринку. В несчастном Хаджи я
узнал столь знакомого нам с Тамарой актера Мозжухина, которого
лошадь уносила со съемки. «Держите проклятое животное»,—
сказал он, увидев меня, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного Хаджи нагнало двое настоящих татар, а я со
своей рампеткой продолжал подниматься сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
<...>
Набоков В.В. Другие берега. Ann Arbor : Ardis, 1978. С. 204-216.