Из интервью 2002 года
Н.Баландина. В 1951 году, когда вы учились на третьем курсе, вас арестовали по обвинению «создание террористической организации». А на самом деле за что?
М.Калик. Никакой организации, конечно, не было, а были разговоры, и все они, как оказалось, записывались нашим товарищем. Компания, в которой были студенты разных институтов, собиралась у него, а там стоял магнитофон. Это был тоже еврейский мальчик, и мне потом его стало очень жалко. Когда мы освободились, то наши пошли бить его. Я отказался. Несчастный мальчик — у него расстреляли и маму, и папу, он жил с теткой. И когда он подрос и собирался поступать в институт, его пригласили на Лубянку и спросили: «Кем ты хочешь стать?» Он ответил: «Хочу поступить на юридический в Московский университет». «Поступишь, если мы поможем, а ты поможешь нам. А если не поможешь, то пойдешь вслед за своими родителями». Несчастный мальчик: перед ним глыба такая! Что он мог им противопоставить? И я пойду его бить?! Потом, когда я женился, он каждое утро ходил с молочными бутылочками под нашими окнами, потому что жил неподалеку.
Нам тогда дали по двадцать пять лет, а потом заменили на десять. Нас судил военный трибунал за «террор». Но потом сняли одну статью — не «террор», но «намерение».
Именно в лагере я вырос в настоящего человека. Это был университет. Там даже физическое здоровье не имело решающего значения — люди либо ломались, либо закалялись. Мои родные думали: Мишенька — худенький, слабенький, болезненный. Ничего не болезненный, оказалось, что я здоровее других. Там были здоровенные мужики, и их качало от слабости: им надо было есть как следует, а кормили так, что вроде не умрешь, но и сыт не будешь. Я не могу поверить, что я стоял по колено в ледяной воде и бросал двумя лопатами землю, что все летело обратно в морду. Так ведь стоял — и ни разу не заболел. Заболел только тогда, когда «дал на лапу» доктору. Как это случилось? Мама прислала мне посылку, и я ему ее отдал, попросив бросить письмо маме в почтовый поезд. В лагере были все слои, огромный мир... Власовцы, бендеровцы, казаки, иностранцы... Пленные и политические... Немцы, венгры, итальянцы... Я бы за всю жизнь такого не увидел, такой разворот — социальный, национальный... С нами сидел командир подводной лодки, который вдруг плаксиво говорил на всю камеру: «Нас расстреляют! Вы знаете! Нас расстреляют». А рядом старый еврей, наполовину парализованный, которому восемьдесят четыре года, все время шутил: «Спасибо Советской власти. Они мне дали двадцать пять лет жизни». Относился с иронией к себе, сильный человек такой, меня это поразило.
Н.Баландина. А сколько времени вы пробыли в «одиночке»?
М.Калик. Два раза по полгода. Там я отметил свое двадцатипятилетие и двадцатисемилетие. Знаете, я даже боялся, что разучусь разговаривать, и ждал встречи со следователем, который меня допрашивал, — чтобы поговорить.
Н.Баландина. Казалось бы, ваш опыт выживания в нечеловеческих условиях должен был сформировать жесткое, суровое художественное видение, холодное, скептичное. А у вас рождается пронзительный, хрупкий, лирический кинематограф.
М.Калик. Тогда у меня было и то и другое, я выбрал сознательно второе, и душа была сохранена. Мне кажется, что я выдержал благодаря игре, которую я себе придумал: «меня послали сюда, чтобы я приобрел опыт, необходимый для будущего режиссера». И я был уверен, что выйду, что это пройдет. Хотя меня окружали люди, сидевшие с 37-го года. Эти люди уже не верили ни во что, ни в какие изменения. С другой стороны, среди молодежи были и ленинцы, которые верили в коммунистические идеалы. И очень может быть, что я тоже потерял бы веру. Одно дело находиться в лагере три года (меня реабилитировали в 1954 году), а другое — семнадцать. Но лирика — это то, что мне было вообще присуще, то, что было заложено в душе. Самое главное — оставаться самим собой. Микаэл Таривердиев мне тоже говорил эти слова.
Оставаться самим собой, как тебя Бог создал. А это, оказывается, самое трудное, если вокруг тебя такое!
Михаил Калик. Другое ощущение жизни. Интервью Н. Баландиной. //Искусство кино. 2002. № 11.