«Все по-старому», сказала нежно,
Все по — старому...
Игорь Северянин
Ты не любишь розы белыя,
Ты не любишь...
Ласки тихия, несмелыя
Ты не любишь...
Когда женщина посмотрит в мои очи
Ты не любишь...
Без любовной ласки ночи -
Ты не любишь...
Засмеялся я вчера, когда сказали:
«Ты не любишь»,
А сегодня мои губы ощущали, -
Ты не любишь!...
И. Мозжухин.
«Киногазета», 1918, № 10.
Знакомы час. За красотою вешней,
Как за грибами, в парк мы ускакали.
Я обезьянку по дороге угощал черешней:
«Ну, дорогой какой!» — прищурясь, Вы сказали.
От ягод обезьянка отказалась,
А вечером мы их, ласкаясь, ели...
Потом, красивая моя, ты засмеялась...
«Меня Вы в парке целовать не смели!»
Мы вместе год. Он весь — медовый...
Изысканный такой, любовно-шумный,
Я слышу, ты кричишь: «Послушай, мой бедовый,
Какой в любви красивый ты и умный!».
Три года я дремлю, но вижу ясно,
Ко мне идешь ты мягко, осторожно,
И говоришь глубоко и прекрасно:
«Жить друг без друга невозможно»...
А утром сплетня заронила подозренье
И в полдень было грубо и обидно...
Ушла, мне бросив: «Подлое творенье!»
А я любил, был чист... Ей будет стыдно...
1914 г., Москва.
И. Мозжухин.
«Киногазета», 1918, № 10.
ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ
В вестибюле, забавляясь темною перчаткой,
Вы меня спросили, где я ночью буду...
Я ответил: «Дома»... Вы тогда украдкой:
«Позвоню, пожалуй, если не забуду»...
И ушли, оставив прелесть обещанья,
Вместе с запахом больным «cœur de Jannette’a»,
Предо мной проплыли — сладость наша, ссора,
Улыбнулись... И осталась ласка без ответа.
Полночь миновала. Стрелка к часу — скоро;
Я в углу, где лампа в желтом абажуре...
Я вам ласковое слово бросил на прощанье...
Вижу Вас, кудряшки, Ваш чулок в ажуре...
Словно на свиданьи, в глубь смотрю аллеи,
Я впиваюсь в стену: там изящный, новый
Телефон в безмолвьи — он мне Вас милее:
Вы ведь не придете, а он скажет слово...
Ваше слово скажет, Вашими губами,
И я снова молод, весь в желаньи буду...
В вестибюле, помню, меж людьми-рабами:
«Позвоню, пожалуй, если не забуду»...
1916 г., Москва.
И. Мозжухин.
«Киногазета», 1918, № 10.
У ЧЕРТЫ
Быть может, дождь пошел... Быть может, душу взяли
Соседа моего... Он кашлял и замолк...
Три женщины всю ночь костляво пряжу пряли,
Про них в округе смутный и недобрый толк.
И про меня в округе тоже толк недобрый...
Я слышал шепот за спиной: «Убей!
Ведь оборотень он, и часто скользкой коброй
Шуршит средь спящих голубей...
Когда ж он — человек, умеет целоваться ядом,
И в этом образе подобен древнему царю.
Он весь в проказе, говорят, и чист одним лишь взглядом...»
Я слышу это все и тихо говорю:
«Пусть кто-нибудь приблизится ко мне, пока я без движенья,
И не бойся ни клыков, ни черных моих жал.
Я покажу ему точнейшее Христа Преображенье
И неприступность гордую хрустальных скал.
Я научу его играть мячом, будь он калека,
Тот мяч послушный, легкий и большой...
Его поверхность — кожа дряблая смешного человека,
Надутая так называемой душой...»
Что это? Дождь опять пошел?
Чей взгляд в растворе?
И почему три женщины опять прядут... прядут...
Зачем сужается свечи безгласный пламень...
Я закричу... Я не пущу... За мной идут!
Париж, 1923
РГАЛИ, ф. 2692, оп. 1, ед. хр. 275, л. 239.
КИТАЕЦ — ГРИФФИТЦУ
Стихотворение написано в 1924 г., посвящено фильму Д. У. Гриффита «Сломанные побеги». На четвертом году эмиграции Мозжухин ощущал свою судьбу сходной с судьбой героя Ричарда Бартельмеса: ранимый восточный человек, оказавшийся в холодной западной стране, русский в Париже — то же, что китаец в Лондоне. В стихотворении обыгрывается устойчивая мифологема эмигрантского кино — корабль как символ изгнания.
Стихотворение печатается по тексту, опубликованному журналом «Кинотворчество» (1924, № 4). В сносках отмечаются разночтения по варианту текста, хранящегося в РГАЛИ (фонд 2632, оп.1, ед. хр. 275, л. 239) и озаглавленного «Гриффиту от его китайца».
— Вам мое сердце... Вас люблю.
Вы — гроздь цветов на острой стали...
Молюсь началу — Кораблю
В лилово-тающей вуали.
Я жадно слушаю наказ
Посла от Будды в песнях чинных
И не свожу раскосых глаз
С его ногтей шафранно-длинных...
Я — точно ветвь в весенний день, -
В миндальных пышных расцветаньях.
А, может быть, — от ветви тень, -
Стою в шуршащих шелком тканях.
Взглянув на Будду, я дивлюсь
Его стомысленной улыбке.
Но вдруг, украв ее, молюсь
Своей фигурой слишком гибкой.
— Вам мое сердце... Вас люблю.
Ищу я Вас в туманной дали.
Чтобы прильнуть к красавцу кораблю
И к мачте из цветов печали.
Вы — едкий лондонский туман...
Пила... Под ней тяжелый камень.
Но что за дело мне, коль дан
Вам солнца пламеннейший пламень6.
Влюбленный тайно, подарю
Вам ключ к душе моей печальной...
Молюсь концу я: — фонарю
На мачте самой, самой дальней.
«Кинотворчество», 1924, № 4.
Цит. по: Нусинова Н.И. Портреты // Нусинова Н.И. Когда мы в Россию вернемся...: Рус. кинематогр. зарубежье, 1918-1939. М., 2003. С. 282-286.