Один из первых просмотров фильма «Комиссар» был со школьниками лет семнадцати-восемнадцати. Вот что рассказал режиссер:

— В зале была абсолютная тишина, и я не знал, с чего начать. Я попросил ребят ответить мне на такие вопросы: какие эпизоды фильма вызвали у вас теплые чувства? В каком месте фильма вам было особенно грустно? Что вам в картине не понравилось? Встал круглолицый мальчик и сказал: «Мне было очень тепло, когда Ефим утром вышел во двор, было солнце и он начал свой танец. А грустно мне было в конце, когда все эти люди и русская женщина — комиссар шли под черным небом и звучала музыка. Скажите, господин режиссер, ведь они все погибнут?»

Девушка сказала, что она очень волновалась, когда русская женщина рожала. Ей было почти физически больно — и от криков рожающей женщины, и от того, как солдаты вытаскивали пушку из песка и когда на них обрушился водопад исцеляющей влаги. Потом я узнал, рассказал Аскольдов, что родители расспрашивали детей о просмотре, о фильме и сцене родов. Они тоже на встрече расспрашивали меня об этой сцене. Я говорил, что о родах писали многие великие классики — Флобер, Золя, Толстой. Я перечитал горы литературы. И в чем-то это помогло. Я стал ходить по родильным домам. Я хотел показать в фильме этот акт в двух ипостасях — как пласт бытовой и метафорический. Рожает конкретная женщина, но и рождается новая нравственность, надежда на обновление мира.

— Не противоречит ли финал фильма его гуманистическому
пафосу? — спросил один из участников дискуссии.

— Вы спрашиваете, как могла героиня бросить своего сына. Я расскажу о себе и о своей матери. Это было в 1941 году, в октябре, в Москве. Нацисты стояли у порога. Покинутый город. Мама говорит, что ей придется уйти на фронт. Задумайтесь над этим. Она любила меня больше всего на свете. Но моя мать не могла поступить иначе. Это российское качество. Жестоко ко мне, но гуманно по отношению ко всем другим. Так что эта история из жизни пришла.

И потом — в фильме это не мой, это ее, Вавиловой, поступок. Герои поступают сообразно с их характером.

А по поводу финала Аскольдов заметил:

— Я предоставляю каждому, сомневающемуся в финале, две возможности, два варианта. Первый — вот вам ножницы, можете его отрезать. Второй — ступайте на съемочную площадку и снимите свой финал, который был бы апофеозом гуманизма. Вы можете что-либо предложить? ‹…›

— Как возникли в фильме сцена погрома и сцена из будущего?

— В фильме дети копируют жестокость взрослого мира. Жестокость эта порождена и войной, и нежеланием людей понять друг друга — пойти навстречу друг другу, почувствовать чужую боль как свою. Как часто мы возводили нетерпимость в ранг единственной добродетели, а компромисс и сотрудничество объявляли вне закона! Чему же теперь удивляться? На всей земле дети азартно играют в войну. Этому научились у взрослых. Но кто научит детей играть в мир? Эпизод, в котором толпу евреев с желтыми звездами гонят на гибель, в газовые камеры, врывается в фильм действительно из другой эпохи, из времени второй мировой войны. Для меня этот кусок — метафора человеческих страданий, геноцид.

Когда что-то делаешь, не всегда математически рассчитываешь. Только много позднее я нашел связь этого эпизода со своей собственной жизнью. Когда в 1937 году в Киеве арестовали моих родителей (отец погиб, мать потом, перед самой войной, вернулась), я остался один и всем нутром почувствовал, что за мной вот-вот придут. Мне было 5 лет. Я не умел завязывать шнурки на ботинках и открывать английский замок на входной двери. Я встал с постели, оделся, завязал шнурки, подвинул к двери стул, открыл замок и вышел на ночную улицу. Все цвело, пронзительно сладко пахла акация. С тех пор я ненавижу весну. Я пошел по Крещатику, по брусчатке по самому центру улицы, там было светлее. У моих родителей были друзья, большая многодетная еврейская семья.
Эти люди и спрятали меня. А после войны я узнал, что их следы затерялись в Бабьем Яру. Но я вспомнил обо всем этом уже тогда, когда снял картину. И все-таки и боль, и память эта всегда жили во мне.

Герои фильма не знают, что их ждет там, за поворотом судьбы. Но я-то, автор, отчетливо представлял себе их будущее — и Бабий Яр, и Майданек, и Освенцим.

 

Иванова В. Русские идут! // Советская культура. 1989. 1 мая.