Энтузиасты первых советских фильмов, они создавали любопытную и своеобразную приключенческую кинолитературу, характерную для того времени. Это были истории образования разных современных типов, демократичных и широких слоев действительности, их конфликтов с типами старого толка, смешения со старым в столпотворении нового. Это была живая и веселая литература новой улицы.
И дух иронии, усмешки и веселья этих созданий держал нас в дне сегодняшнем: они несли свое веселое, свое доброе искусство как философию современного художника, как приятие всего — трудного ли, светлого ли, что дает жизнь.
Они верили в прелесть цирка и снимались, вися на проводах, идущих через улицу на уровне крыш. Ходили по куполу храма Христа Спасителя, прыгали из бегущего трамвая в санки извозчика, играли в популярных для улицы комедиях. Иногда их эскапада была как будто абсолютно низкого, плебейского жанра… Но почему так силен след в памяти от этого непритязательного каботинства? ‹…›
Мартинсон создал неповторимый тип простофили — вздорного, несносного, невыносимого, во все лезущего и всюду вносящего бестолковщину; раздражающего, режущего слух и зрение. А за этой оболочкой крылся талантливый человек, богато одаренный своеобразием и об этом даже не знающий. В обозрении Ильфа и Петрова «Под куполом цирка» он создал классический для этого контраста тип Скамейкина; смотреть на его эскапады было художественным наслаждением. Он играл и драматические роли, внося в них не менее острые контрасты. Каждый жест его мог быть приравнен к этюду — гротескному, иероглифическому. Музыкальность была его природой и тоже была эксцентрической — и в ней был неразложимый сплав таланта.
В остраненной эксцентриаде Сергея Мартинсона всё было, однако, ясно. Он был народен — стоило послушать его совсем необычайную пародийную манеру, в которой он пел французские шансоны! Он всегда был любим за одновременно живущие в его искусстве резкость и изящество рисунка. В нём было нечто и от Домье и от Калло. В нём шло к пределу осмеяния всё — голос, взгляд, жест, движение, ракурс; его «тон» был резок. Это был подлинный бурлеск, только ничуть не вульгарность! Мартинсон — образец актера гротеска, без всяких следов стилизации. Пародия на некую обобщенную фальшь и лицемерие чувствительного сентиментализма — вот что было его темой. Предельная откровенность жеста и крикливая резкость голоса в комической роли доходили до предела, как голос до фальцета, но не срывались, оставляя ощущение или, точнее, предчувствование крайности. Его мимика могла сравниться с мимикой Марселя Марсо, жест и пантомима — также.
В серьезных же ролях, которые Мартинсон стал играть позднее, он был органически защищен гротеском от банальности, от бытовщины.
Возможности этого актера огромны, только был бы подходящий ему репертуар.
Велехова