15 апреля
День прошел в беспрестанных хлопотах. Быстро промелькнули часы: утром у портнихи, по магазинам за покупками, у подруги, с которой обсуждали вопрос о переезде на дачу.
Вечером, утомленная, я пришла к себе, в маленькую уютную комнату. Сбросила на кушетку докучные покупки, оттянувшие мне руки, и, сколов шляпку, устало опустилась в кресло, единственную роскошь моей комнатки. Даже в зеркало не взглянула, не посмотрела на любимые картины, развешанные по стенам — так усталая, отдыхая, я думала, что этот вечер я проведу спокойно — и смогу написать письма родным.
Не успела я, как следует отдохнуть, как раздался звонок. К моему крайнему сожалению, пришли ко мне: пришла подруга Люда, веселая хохотушка, резвая, голубоглазая блондинка. На ней было одето новое платье — но я второпях не обратила на это внимание. А Люда не смущалась моей холодностью и сразу звонко затараторила.
— Ах, ты, Принцесса Греза, все мечтаешь о чем-то, да принца ждешь... Но довольно мечтать — идем я тебе принца покажу.
Я недовольно пожала плечами. — Я устала, никуда не пойду. — Нет, ты должна пойти. Я тебе ручаюсь, что ты не пожалеешь, и времени займет немного — идем в кинематограф.
Это было уже слишком. — Ты что же, издеваешься надо мной, — резко сказала я, — ты знаешь — я не люблю кинематографа — там так редко бывает что-нибудь хорошее — а пошлости вокруг нас и так много.
Но Люда сумела меня уговорить. Не знаю, может быть, мною двигало какое-то предчувствие, но я скоро согласилась.
Пышно горели огни кинематографа, когда мы подошли ко входу. Мне бросился в глаза яркий манящий плакат — загадочная женщина с чувственными губами, обвитая огромной змеей, положившей ей голову на плечо, — с черной надписью: «Грех».
У кассы была большая очередь. Я уже недовольно стала говорить Люде, что не стоит торчать в хвосте из-за какого-то кино-спектакля, но Люда устроилась скоро — и билеты очутились у нас в руках.
В фойе было светло, тесно, шумно. Покрывая этот монотонный шум, оркестр играл какое-то бравурное попурри. Я присела в углу, на место, которое мне любезно уступил какой-то военный. На стенах были развешаны фотографии из картины, которая должна была демонстрироваться. Я было взглянула на них... И вдруг меня поразило одно лицо — крупные черты, высокий лоб, тонкие аристократические губы — и взгляд, — бездонно-тяжелый, могучий, томящий взгляд. Я не могла оторваться от этого взгляда. Чем больше я смотрела — тем глубже волновал и приковывал меня этот взгляд.
Неугомонная Люда привела меня в себя.
— Не смотри, Лиза, влюбишься. А он далеко...
Я хотела ей что-то резко ответить, но по фойе рассыпался резкий звонок, и публика бросилась к входу в зал. Люда схватила меня за руку.
— Пойдем — там увидишь...
Через несколько минут мы были в большом зале. Публика шумно рассаживалась. Хлопали подвижные сиденья кресел, ворчали уже усевшиеся, через ноги которых пробирались к сиденьям неуспевшие. Но скоро все успокоились, прозвенели звонки — и мрак упал над толпой. Из глубины зала — откуда послышался равномерный стук аппарата — словно чье-то сердце беспрерывно судорожно трепетало, — вылетели светлые нити лучей и бросившись к экрану, прильнули к нему и закружились в светлом хороводе. И из паутины лучей — чудом творчества — стали ткаться на безмолвном экране трепещущие картины жизни, любви и страдания...
Как во сне, смотрела я на сменявшиеся образы экрана. Их внутренняя связь, единая идея, которую хотели напитать их творцы — ускользала от меня. Я видела только одно лицо, одну фигуру и следила только за ней, ожидала только ее появления. Во время коротких перерывов между картинами, я закрывала глаза — мне хотелось уйти от окружающей обстановки, сделавшейся мне невыносимо чуждой. Я не отвечала на слова моей подруги, сидевшей рядом, чем, очевидно, очень раздражала ее. Но мне было все равно, я лихорадочно ждала: когда, наконец, увижу его взгляд, бездонно-томящий взгляд, поразивший меня на фотографии в фойе.
И вдруг, совершенно неожиданно — в мою душу впился этот сверхчеловеческий свинцовый взгляд. Как это случилось — я даже не заметила. Я помню только, что после мучительно тяжелой сцены, когда он, мой герой, упал в отчаянии,— экран померк... И из мрака выступило его лицо.
Обрамленное внезапно поседевшими волосами, с горько сжатыми губами и чуть заметными молниями морщин, избороздившими прекрасный лоб, оно было неподвижно, словно изваянное из мрамора... И только глаза жили непонятно-чудовищной жизнью. Прямо в упор устремленные на меня — они пронизывали душу, они говорили о безмерной скорби, о сверхчеловеческой напряженности переживаний. И в этом его взгляде для меня потонуло все: и пошлый сеанс кинематографа, и грубая публика вокруг, и треск аппарата — и моя маленькая, одинокая жизнь... Его взгляд раскрыл предо мной великую тайну — тайну души чужой, в страдании своем близкой всем живущим, в мучениях своих прозревающей всю бездонную глубину человеческой скорби.
Мне казалось, что весь мир застыл в этом взгляде; несколько мгновений, в течении которых этот взгляд сжигал мою душу — мне показались вечностью. Да они и остались вечными — ибо этот взгляд я не забуду никогда!..
Я услышала чьи-то всхлипыванья рядом, сдержанный стон и в это мгновенье снова мрак стал окутывать его лицо... Тускнел, окутываемый путами теней его взгляд и наконец исчез, совершенно поглощенный мраком. Тотчас-же вспыхнул свет, публика зашумела, засуетилась, захлопали сиденья и раздался шум сотен движущихся ног, многоголосое ворчанье проснувшегося зверя — публики...
Я сидела неподвижно, словно ожидая, что вот-вот снова погаснут огни — и я увижу его взгляд. — Пойдем! — дернула меня Люда, — сеанс окончен!
Машинально я пошла за ней, не обращая внимания на толпившуюся публику, не слушая, о чем тараторила Люда.
Когда мы вышли, прохладный воздух весенней ночи освежил мое пылающее лицо и я невольно, минуя пошлые огни фонарей, стала смотреть в небо, ища далеких звезд. Я увидела их бледное мерцание в далекой вышине, и они напомнили мне его взгляд — его вечный взгляд.
Глухо шумел город, звонко стучали по мостовой копыта лошадей, с грохотом пронесся трамвай; на мгновенье мелькнули в его окнах чьи-то чужие лица— такие странные, словно не живые... Люда не на шутку рассердилась. — Да что ты очумела, Принцесса Греза?! Увидела принца и растаяла, словно Заколдовал он тебя. А ведь правда — он интересный?
Я что-то резко ответила ей. Так больно поразили меня ее пошлые слова. Неужели она не пережила того же, что и я? Неужели ее душу не всколыхнул его взгляд?
Должно быть, нет — иначе она не стала бы говорить так. А может быть она нарочно скрывает?
Мне стало мучительно быть с нею. К счастью нас догнал какой-то молодой прапорщик — знакомый Люды и она затараторила с ним, оставив меня в покое.
На углу мы распрощались — и я одна вернулась к себе. Когда я вошла в свою комнатку — мне показалось, что я внесла с собой что-то новое, большое. Меня потянуло к моему дневнику, моему единственному другу...
Теперь уже далеко за полночь, но я не чувствую усталости. Я вспоминаю пережитый вечер и его взгляд, который я видела несколько мгновений, но который я не забуду никогда!
Пусть пошлость говорит, что угодно: что это бездушное отражение, актерский фокус, мертвая машина — за один этот его взгляд можно простить экрану всю его пустоту. Его взгляд открыл мне неизмеримые возможности на путях человеческих душ и любви человеческой.
Я не думаю сейчас о нем, о живом и далеком артисте. Я не стану в ряды поклонниц-психопаток, которые в театрах до исступления рукоплещут своим кумирам, бросают им цветы, и посылают записки — и после спектакля ждут с бьющимся сердцем у подъезда театра, чтобы увидеть его. Здесь, перед экраном, не театр, а нечто бесконечно иное, более глубокое и чистое, чем театр. Здесь передо мною чистый образе, душа, говорящая из безмолвия, взгляд —открывающий вечность.
Это целомудрие безмолвия я боготворю, эту живую тень я люблю, этот бездонный взгляд из глубины молчания, прожегший душу мою, я не забуду никогда.
И за это — великая благодарность в сердце моем ему — далекому великому волшебнику — артисту!
Мар К. Его взгляд // Кино-Газета. 1918. № 10. С. 6.