Я начал работать с С. И. Юткевичем в картине «Рассказы о Ленине» при обстоятельствах неожиданных. Оказалась слабой одна из новелл одного из авторов,- выяснилось это тогда, когда группа уже была на съемках. Меня позвали сделать другую новеллу в «Рассказы».

Имелось в виду, что новелла будет о жизни Владимира Ильича в Париже. Я было уже собрал материал и сел за машинку, когда вдруг у меня возникла другая мысль. Я предложил Юткевичу написать о последних месяцах жизни Владимира Ильича в Горках. И о смерти его.

Предложил я это и сам испугался предложенного. Было понятно, как трудно осуществить задуманное. Ведь возникала необходимость показать Ильича больным, тяжко больным. Да и вообще тема сама по себе была бес примерной и сулила бездну административных препятствий. К тому же она сразу ставила вопрос об отказе от доскональности фактографической: свидетели говорили о том, что в последние месяцы жизни В. И. Ленин ли шился речи.

Показать же Владимира Ильича, лишенного движения и речи, я не считал возможным.

И все же С. И. Юткевич разом принял мое предложение. Я никогда до тех пор не встречался с ним по работе, но тут увидел в нем то, что потом всегда удивляло меня: точность цели, уверенность, прекрасную ясность в «ведении» (да, это точное слово) сценариста. Он всегда четко знал, чего он хотел не только от сценария в целом, но и от каждой сцены и даже от каждого слова.

‹…› Юткевич пригласил меня написать сценарий — пригласил вопреки советам должностных лиц, говоривших ему, что я уже провалил один раз этот сценарий, и советовавших обратиться к другим сценаристам, которые не проваливали.

Однако мы крепко сдружились с Сергеем Иосифовичем во время работы над «Рассказами о Ленине», наша дружба окрепла в боях за них, и он вопреки всему обратился ко мне. ‹…›

Мы легко понимали друг друга. В течение всей съемки картины работали с ним без споров, кризисов, путаницы, стенаний и взаимных укоров, столь обычных даже среди очень близких друг другу по творчеству людей. Причина этой работы без кризисов была в удивительном свойстве Юткевича заранее видеть всю будущую картину в целом. Это был кормчий, который твердо держал руль в руках и который превосходно знал и то, что нужно ему (и картине), и то, что не нужно. Вот это и есть как раз то, что так необходимо в режиссерской работе со сценаристом и что так противостоит манере других режиссеров: пиши, мол, там разберемся, пиши! Пиши, мол, десять страниц, пятнадцать, сто, какую-нибудь нужную строчку я оттуда и выужу…

Я не скажу, чтобы съемки Юткевича поразили меня, но его мастерство монтажа меня восхитило. Тот, кто думает, что монтировать фильм-монолог легче, чем фильм с диалогами,- просто смешон. Тут требуется разительное чувство спаянности слова и зрительных ощущений: то чувство кинематографической фуги, которое позволяет художнику соединять слова и зрительный ряд, казалось, вовсе далекие друг от друга, но все же разительно близкие по-важному, по-глубокому и дающие в соединении новый, внезапный смысл. ‹…›

Евгений Габрилович. Избранные сочинения. Т. 1. М.: Искусство, 1982.