Еще до нашего с [Фоменко] личного знакомства стоустая театральная молва и наши собственные «лентелефильмовские» сплетники стали пугать. «Вы еще с ним наплачетесь. Он на скверном счету у начальства. И совершенно неуправляем: взрывной, импульсивный, непостоянный, сто раз в день меняет свои решения, колючий, резкий. Людей презирает. Актеров унижает, с ними жесток и деспотичен. И вообще хулиган!»
Все оказалось не так. Или почти все.
Правда, в одной статье сам Петр Наумович признался, что дурная репутация была у него уже в студенческие годы: «...меня в студии МХАТ считали неврастеником, хулиганом, в этюдах оскорбляющим дух».
Но, видимо, с тех пор он прошел такие огонь, воду и медные трубы, что я познакомился уже с другим Фоменко.
Как писали прежде в любовных романах, он понравился мне с первого взгляда. Он производил впечатление мощного человека, наделенного спокойной уверенной силой. Красивое мужественное лицо, огромный лоб, проницательные, очень умные глаза, непременные ухоженные усы... Говорит негромко, но баритон его звучен и приятен. От него исходили добрые токи интереса и внимания к собеседнику. Хотя я уловил и напряжение могучей, прямо какой-то «термоядерной» творческой энергии. Даже в медлительной его походке мне почудилось что-то тигриное.
Потом я убедился, что и в самом деле Фоменко никого не боится. И с удивлением прочел стихи, которые он поставил эпиграфом к воспоминаниям о друге по ГИТИСу Феликсе Бермане:
«Из чего твой панцирь, черепаха?» —
Я спросил. И получил ответ:
«Он из мной пережитого страха,
И брони надежней в мире нет».
Но мне кажется, его броня — бесстрашие: Петр Наумович никогда не смирялся ни перед кем и ни перед чем.
О Феликсе Бермане он писал: «Он жил с восторгом. Это называлось — «витамин РЖ» — радость жизни, радость бытия. Конечно, восторг легко воспринимался как отклонение от нормы. И это ужасно. Потому что только отклонение от нормы и начинает человека талантливого или, во всяком случае, человека интересного...»
Но эти слова можно адресовать и самому Петру Наумовичу.
<...>
А после съемок он превращался в моего гостиничного соседа, доброжелательного, доступного общению, склонного к беседам и рассказам.
Рассказывал он зажигательно, интересно, весело, лихо, уснащая свою речь анекдотами, а иногда даже куплетами.
Тогда его любимым выражением были слова «энергия заблуждения», в которые он вкладывал самые разные понятия — от права на рискованный эксперимент до оправдания плодотворной неудачи.
Мы ходили гулять в соседний лес. Стояли изумительные солнечные сухие дни. В лесу он удивлял меня редким для горожанина знанием природы.
Однажды я пожаловался, что у меня разыгрывается насморк. Он подвел меня к муравейнику и по-режиссерски скомандовал: «Присядь на корточки! Положи руки на муравейник! А теперь поводи ими по муравейнику! Легонько-легонько, не дави. Еще! Хватит! Через пару часов почувствуешь легкий жар. А может, озноб. Это у кого как... К вечеру все пройдет». И прошло. Только не знаю, что тут было причиной: муравейник или гипноз Фоменко.
Ходил он всегда в простой, неброской, никак не выделявшей его одежде, в холодную погоду в одном и том же свитере и джинсах, в жаркую — в рубашке с короткими рукавами (кажется, их называли «бобочками») и в тех же джинсах.
Ел быстро и все, что давали. По-моему, при этом никогда не думал о еде, продолжал думать о работе, иногда словно мысленно споря с самим собой.
Вот я написал уже довольно много о Петре Наумовиче. И все равно у меня ощущение, что еще больше не написал. Хотя, выражаясь старинным слогом, из-под пера готовы излиться высокие слова и эпитеты о его самобытной творческой натуре, мощном интеллекте, склонном к неожиданным выводам и парадоксам, безграничной фантазии, редкой образованности, тонкой музыкальности, большом чувстве юмора, о его... Но нет, я останавливаю бег пера, потому что боюсь. Боюсь Петра Наумовича. Известно, что славословий он терпеть не может. Едва услышит дифирамбы, как мрачнеет и прерывает: «Не устраивайте репетицию моих поминок!»
Мархасев Л. С Петром Фоменко. «На всю оставшуюся жизнь» // Нева. 2004. № 11.