«Друзья и годы» - фильм замедленного действия. Он задумывался как масштабное полотно, одобренное верхами, своего рода интеллигентский вариант «Председателя». Вышел же со скандалом, с трудом прошел через Госкино и после бесконечных переделок был пущен «вторым экраном». Тогда, в 1966, чуть ли не единственным, кто посвятил картине обстоятельный разбор, был Юрий Ханютин. Остальные рецензии можно встретить либо в студийных многотиражках, либо в республиканских газетах. В саратовском «Коммунисте» хвалили: «Идейность, высокая художественность, реалистические характеры, правдивый исторический фон - вот что создает успех этой картины». А врач Э. Лещинская в газете «Советская Татария» сетовала: «Картина удручает своей безысходностью и пессимизмом, а главное - совершенно не соответствует действительности» (статья игриво называлась «Можно поспорить»). Но все это ровным счетом ничего не значило: с провинциальной прессой считались мало. Меж тем, ни разгромных подвалов в «Правде», ни обличительных речей на очередном съезде Союза кинематографистов не последовало. В прокат фильм попал. Дело в том, что в эти годы «полка», помимо неприятностей, придавала и некий ореол мученичества, делала автора знаменитым - порой даже незаслуженно. А дать картине низкую категорию, напечатать маленький тираж и пустить в небольших кинотеатрах - это уже было подлинным убийством фильма.
Не все тогда «проглядели» картину. Нея Зоркая в анкете кинокритиков ежегодника «Экран 66/67» назвала работу Владимира Кенигсона лучшей мужской ролью года. Моментально оценили картину ленфильмовцы - Козинцев, Хейфиц, даже главный редактор студии Ирина Головань (дама осторожная и политичная, она на этот раз яростно защищала картину - и все равно сорок лет спустя каялась: «Если бы вы знали, что мы с ним сделали! Какой это был фильм до поправок!»). И, конечно, Алексей Герман, назвавший «Друзья и годы» «одной из лучших картин на земле».
И ведь вот какая штука. Вырезали из фильма материал на несколько частей, кромсали его - а он от этого становился лишь жестче и точнее. Нина Веселовская, звезда 1950-х, до сих пор страдает, что почти вся ее роль вылетела: сцены с Яковлевым, плач после знаменитого пьяного танца... Вылетела - и все же это лучшая ее работа в кино. Первая красавица приморского городка, вышедшая замуж без любви за самого скучного из своих поклонников, рано постаревшая учительница, нелюбимая учениками - «бесполезная красота». Вырезали нашумевшую сцену с делом врачей - тем сильней стал намек на антисемитизм, когда партработник Куканов, увидев по телевизору симфонический оркестр, машет рукой: «А! Одни скрипачи!». Утратив плавную, выстроенную, быть может, и совершенную драматургию, фильм все больше превращался в хронику. Оставался воздух времени.
По формальным признакам можно бы зачислить фильм Соколова в столь модную ныне категорию «ретро». К середине 1960-х появилось несколько таких картин - одна другой лучше: «До свиданья, мальчики!» Михаила Калика, «Время, вперед!» Михаила Швейцера. Швейцер в свой фильм вставил документальные кадры из «Союзкиножурнала», и кадры эти - о, чудо! - органично слились с игровыми. Вроде бы, «Друзья и годы» начинаются в том же ключе. Пляж 1934 года, из патефона звучит «У самовара я и моя Маша», примус, папиросы «Казбек», пляжный фотограф в тюбетейке, дурацкие панамки, море белых фуражек, полные дамы в уродливых бюстгальтерах, босые колхозницы в закрытых ситцевых платьицах и косынках. И венчающий все это гениальный кадр: «совслужащий» в трусах и фуражке ложится на песок, прижимая к боку портфель.
Но самое удивительное - это как раз то, как фильм от подобной этнографичности отходит. 1934 год, пляжные фотографии - это все истоки, корни. А результаты еще предстоит пожинать. История, вроде бы, заканчивается 1960-м годом, а, на самом деле, простирается надолго и после 1965-го, когда фильм был создан. Вот девочка-подросток, влюбленная в главного героя, от ревности кусает косы, незваной является на вечеринку - и нелепо, и трогательно. В следующий раз мы видим ее уже любовницей героя - повзрослевшей, несчастной. Прямо от нее он должен уйти на фронт, и она мается, переходит от кровати к окну, накинув на голое тело гимнастерку с погонами НКВД - пока это лишь деталь. И, наконец, 1948 год: блестящая дама, насмешливая, хваткая, в меру раскованная, предпочитающая вечерние платья, но порой не без изящества носящая форму. Настоящая гэбэшная сука, причем сука интеллигентная. Вот как раз тут, в конце 1940-х, картина теряет всякую ретро-стилизацию. Даже прически современные, из 1960-х. Но этого уже никто не замечает, потому как появляется леденящее чувство узнаваемости. Идет тонкий, ироничный диалог двух любовников, милыми полунамеками решающих, как удобнее чужими руками состряпать донос на товарища. В сценарии цинизм был доведен до совершенства, диалог велся перед тем, как лечь в постель: она снимает блузку - и бросает одну реплику, он расстегивает рубашку - и бросает другую. Все это - и действия, и слова - привычно, легко, без тени эротики, без тени рефлексии. Сильнейший актерский дуэт уже знаменитого Юрия Яковлева и Натальи Антоновой, так и не сделавшей карьеру в кино.
В «Друзьях и годах» вообще один из лучших актерских ансамблей в истории советского кино. Соколов далеко не самый «актерский» режиссер: «Я - актриса» и даже «День солнца и дождя» сильны отнюдь не этим. Но тут была принципиальная установка даже на определенную степень театральности. «Театральные актеры "поднимают" текст, - объяснял режиссер полвека спустя. - Вот тот же Куканов... Ну, какой вгиковский актер мог бы такими мазками работать, на грани фола?» Действительно, Владимир Кенигсон играет одновременно грубо и изысканно. Герой его - полуграмотный пошляк, вышедший в большое начальство и абсолютно искренне уверовавший в собственную исключительность, право на равенство и даже превосходство над окружающими. Кенигсон играет концентрацию хамства. Все-таки в таких количествах выдавать пошлость невозможно - это наигрыш. Но каждая фраза и каждый жест узнаваемы - даже сейчас, а уж в 1966 тем более - и потому все это и раздражает, и в результате остается.
Алексей Герман начинал работу над каждым новым фильмом с просмотра нескольких картин, одних и тех же - среди них обязательно оказывались «Друзья и годы». Соколов пытался объяснить: «Ленинградская школа... "Друзья и годы" - предтеча этих, вот, поездов, этих степей, этих лиц. Вся эстетика ночных машин. Вот чего было много у меня в первом варианте это - ночных машин. Ночная Москва: "Ж-ж-ж". Появление Кремля с воронками, которое потом будет лейтмотивом "Хрусталев, машину!"».
Все верно. Но не только в этом дело. Герман как-то определил формулу «Лапшина»: «Я снял фильм про то, как один милиционер влюбился в артистку, а эпоха их уже всех приговорила». «Друзья и годы» - не только про это и даже не совсем про это. А про то, что помимо приговора эпохи есть и личный выбор. Что люди сами все это сделали своими руками. И потому так безупречно работают две почти безмолвные сцены в метро - конечно же, рифмующиеся. В первой из них стукач сталкивается лицом к лицу с жертвой своего доноса - бывшим товарищем. И от неожиданности садится. А тот стоит рядом, опираясь на палку (он недавно вернулся из лагеря), и смотрит в пространство. Во второй сцене те двое из героев фильма, на которых и выпадает весь стандартный набор мытарств 1930-1940-х: лагерь, сто первый километр, смерть близких - сидят и пересмеиваются, глядя друг другу в лицо.
Я несколько раз спрашивал Соколова - то прямо, то косвенно - о чем он сам задумывал картину, что там важнее всего. И, разумеется, ни разу не получил хоть сколько-нибудь внятного ответа. Но вот один рассказ, который многое объясняет: «Там есть сцена, которая до сих пор безумно нравится мне, хотя ее никто не замечает. Ночь. Похоронили Людмилу. Село спит. Где-то там собака подлаивает. Где-то одиноко горит огонек в избе. И вот одному надо уезжать - на хорошей, большой машине, гладкой, глянцевой. А второму надо идти в вонючую избу. Причем когда там жена, как постоянный свет, это можно выдержать. А идти туда теперь... И вот они стоят. Яковлев говорит: "Ты иди, ты замерзнешь". Тот идет - в такую глухую темень, которая... без всяких сантиментов. Этот же чиркает зажигалкой - такой дорогой, которая дзынькает. Хлопает тяжелой, плюшевой дверью. И машина важно, раскачиваясь, у-ез-жа-а-ет. И вот так, вот: "Ш-ш-ш". Вот, друзья - и годы».
Багров П. Друзья и годы // Каталог фестиваля архивного кино «Белые Столбы»-2016. С. 111-114.