Юрий Ханон — композитор. Известен он, разумеется, мало. Во-первых, а кто вообще из композиторов у нас известен? Во-вторых, он молод, юн, ему двадцать четыре — дитя! На музыку возраст не влияет (ну, Моцарт, как известно...), но зато влияет на социальный статус: и на службу не ходит, и на пенсии не сидит, в общем, тунеядец и хорошо, что не бомж. Балет и опера-антракт «Шагреневая кость» нигде не ставились, «Средняя симфония» и «Три пьесы о музыке» никогда не исполнялись, не говоря о более мелких вещах. И мне не объяснить, что такое музыка Ханина, поскольку она, как ни пиши, звучать с бумаги не станет, даже если бумага нотная.
«Одним из трёх композиторов» Юрия Ханина назвал Союз кинематографистов. После музыки к фильмам Александра Сокурова «Дни затмения» и «Спаси и сохрани» было признано, что Ханон — «один из трёх композиторов, вошедших в номинацию за 1988 год». Я тоже не знаю, что такое номинация, но ещё двумя вошедшими были Шнитке и Гребенщиков. Запад, как водится, оценил Ханина выше, присудив в том же году и за ту же музыку «Евро-Оскара», и не сомневаюсь, что «Полидор», «ЭМИ» или «Филипс» запишут Ханина раньше, чем наша «Мелодия».
Официальное признание Ханина, таким образом, кинематографическое.
«И вот, Юра, — говорю я ему, — издадут твою биографию и начнут её словами: „Юрий Феликсович Ханин — популярный композитор советского кино“, а?..» Мы сидим у него в квартирке на Петроградской стороне, среди кактусов, орхидей, бамбука, партитур, фотографий Л. И. Брежнева, приветствующего разнообразно Тихоокеанский флот, картин и чуть картинной нищеты, в которую не вписывается лишь шикарный австрийский микрофон. В аквариуме ходит кругами рыба тиляпия размером с небольшую собачку. «Не сядь на кактус, мужик, — ласково говорит в микрофон Ханон. — В раннем детстве я прочёл в сталинской энциклопедии первого издания, что была в России в XVII веке такая религиозная секта скопцов, причем оскопление выделялось большое и малое...» — «Юра, мы пишем интервью?..» — «И автора этого я не тронул бы лишь потому, что человек, назвавший меня композитором для кино, судя по всему, в какой-то момент жизни уже претерпел большое оскопление...»
Тиляпия колотится в стеклянную стену в том направлении, где стоит на фарфоровой мыльнице фарфоровый же бюст вождя И. Сталина. Ю. Ханон убирает микрофон, который всё равно включать некуда за отсутствием в доме аппаратуры, а я достаю диктофон. Мы начинаем...
— Если бы тебя можно было охарактеризовать одним аккордом, то это был бы...
— До-мажорный аккорд, разумеется... Или, в крайнем случае, до-минорный, но это только на худой конец..
— Правда ли, что государственный экзамен в консерватории ты сдавал, лёжа на рояле?
— Нет, это гнусные выдумки врагов социалистического реализма. На самом деле всё было в точности напротив, тихо и скромно: я просто сел под рояль и читал там некоторое время книгу. Меня никто почти и не заметил там внизу, в «андеграунде». Понимаешь, какое дело: на рояле и под роялем — это принципиально разные поступки.
Если лежать на рояле — это открытый эпатаж, а если сидеть под роялем — просто акт внутренней скуки или фига в кармане. Консерватория, консерваторы, консервы... Мне всегда были бесконечно скучны их постные морды и такая же жизнь. Нет, я никогда не стал бы ложиться на рояль (пускай даже и с девушкой небесной красоты), чтобы развлекать их вечную пустоту...
— Говорят, во время твоего концерта «Музыка собак» в Свердловске слушатели разгромили зал.
— Тоже типичное вранье. Со времён еле живого Леонида Ильича советские люди повально превратились в мещан. Да-да, именно так: в мещан, одутловатых и дряблых, как бы ни странно это было тебе слышать. Как следствие, они настолько обрюзгли в понимании или восприятии любой эстетики, что такой реакции на музыку, как скандал или драка, просто не может быть. Совсем не просто себе представить «сюрреализм» вместо социализма. Хотя на самом деле они уже давно срослись задницами, как сиамские кошки. У нас не Франция начала века, когда в 1917 году во время кошмарной премьеры «Парада» Эрика Сати случилась повальная потасовка, два критика избивали друг друга прекрасными палками (с набалдашником), а самого Сати посадили на двадцать дней в тюрьму за оскорбление чего-то такого, что обычно не рекомендуется оскорблять...
Я себя нисколько не тешу мечтаниями, что такое может случиться на моём концерте, пускай даже он представляет целое сочинение, называемое «Публичные песни» или «175 песен Голенищева-Кутузова» (песни — всегда воспринимаются живее, за счёт слов — и даже мещанами). При том, что само это словечко «публичные» (даром что не панельные) заранее говорит о том, что музыка написана для публики неподготовленной, а потому дёшево и сердито напичкана всякими шокирующими штучками, как пирожок с луком. И хотя моя бывшая манаге́ра (прости, это женский пол от слова «менеджер») с фамилией на букву «я» рассказывала, что в женском туалете одна тётка призывала таких, как я, расстреливать на месте, а другие с ней активно не соглашались, и аро...мат’ная потасовка ввиду унитаза всё же случилась, но всё-таки, не будем напрасно обольщаться. Это вовсе не было реакцией на мою музыку, туалетная тётушка сама заслужила свою маленькую судьбу. И даже когда вопли из зала перебивали звучание оркестра — тоже. Антураж. Эпатаж. Подача. Сдача. Не более чем реакция на бантики и рюшечки, внешний ряд музыки, но совсем не на её существо. А жаль. Иногда, знаешь ли, так хочется существа... Особенно, когда его — нет рядом.
Юр. Ханон / Дм.Губин янв.1990-1997 ( Вялые записки )