Музыкальное творчество Александра Ароновича Кнайфеля давно уже стало феноменом в современном искусстве. „Никуда не вписываясь“ и выпадая из всевозможных рамок, оно, словно магнит, притягивает к себе заинтересованных музыкантов и критиков. Любые попытки обозначить творческую манеру композитора оказываются лишь приближением к его постоянно ускользающему творческому гению.
Он неизменно находится в поиске, вопрошает прошлое и современность, предпочитает бесконечные „сквозняки“ (термин Кнайфеля) различных культурных контекстов, жадно впитывает весь спектр „ежедневности“ и преобразует весь этот багаж в совершенно неожиданные формы, тем самым заведомо ставя множественные проблемы перед исследователями. „Видимо, таково мое предназначение: в балансировании между возможным и невозможным, в постоянном пограничном состоянии между тайным и явным. В своих устремлениях я всегда, так сказать, максималист или, как теперь говорят, перфекционист“ .
Искусство Александра Ароновича в высшей степени многогранно и парадоксально. Нацеленность на диалог со слушателем, высокие требования к себе и своему служению, необыкновенная любовь к миру и представление о композиции как о познании и обретении духовного опыта выдают глубинно экзистенциальную основу его творчества. „Когда композитор понимает, что он в служении, старается быть прозрачным, его музыка обретает черты реальной, подлинной жизни“. Другой парадоксальной особенностью оказывается стремление к тайнописи – привнесение скрытого текстового плана в фактуру сочинений, использование особой записи, зачастую сравниваемой с „музыкой для глаз“, склонность композитора к цифровой символике и криптографии.
„В то же время остаются какие-то инстинктивные ориентиры, приглашащие к диалогу. Если внимательный взгляд с ними встретится, появится некоторый шанс если не понять, то почувствовать некий тайный ход. Знаки расставлены. Нечто сходное можно обнаружить и в современной концептуальной живописи. В одной из известных картин Рихарда Раушенбергера „Erase de Kooning“ (1953) зрителю предлагается воссоздавать в своем сознании исходное изображение картины, изначально прописанное карандашем и чернилами, но впоследствии частично стертое художником.
Картина тщательно снабжена названием, датой создания и даже красивой рамой. От самого же изображения остаются лишь некие едва уловимые интенции. Зрителю ничего не остается, как только созерцать чистую поверхность белого листа, скрывающего графические очертания и почти виртуально реконструировать картину в своем воображении.
НАТАЛЬЯ КОЛИКО. : Житие "Глупой лошади"