Писать воспоминания о Вере Федоровне мне почему-то трудно: словно подводится черта, окончательно разделившая наши жизни, словно я должна поверить, что не могу обратиться к ней за советом, получить от нее письмо или открытку, не встречусь с ней. Разделенные городами, мы встречались не столь уж часто, но как важно было знать, что Вера Федо­ровна есть, работает, пишет новые книги, что живет в мире человек, готовый подбодрить, посочувствовать, помочь, чело­век, внушающий веру и надежду.

Мои первые встречи с Верой Федоровной носили, если так можно сказать, заочный характер. В 1955 году я прочла повесть, названную Пановой именем совсем еще юного героя — «Сережа». Впечатление было ошеломительное: я читала, пере­читывала, запомнила целые страницы наизусть. Проза дышала свежестью, открывала незнакомый, но как бы предчувству­емый мир ощущений, переживаний. Для меня она стала откро­вением. Показалось необходимым немедленно экранизировать повесть, дать ей вторую жизнь. Показалось, и не без основа­ний, что кинематограф остро нуждается именно в такого рода произведениях. Однако кинематограф в те времена переживал трудный период, картин снималось мало, нас, режиссеров, было как сельдей в бочке. Вряд ли я могла рассчитывать на самостоятельную постановку — пришлось начинать с долж­ности ассистента по реквизиту, затем ассистента режиссера и так далее. Замыслы возникали самые различные, с ними я систематически пробивалась к директору студии Г. И. Бритикову, которому приходилось нелегко — молодых режиссеров было много, и мы все доказывали свое право на работу и на жизнь в искусстве.

На этот раз, прорвавшись к нему в кабинет и стукнув по столу, я сказала: «Теперь я ни за что не отступлюсь от вас, потому что нашла замечательное произведение!» Речь шла о «Сереже». Во взгляде директора была усталость и безна­дежность. Еще три дня назад он сказал мне, что надежды на постановку нет никакой.

Однако несколькими днями раньше я позвонила Вере Федоровне. Я была так увлечена, так возбуждена, так счастлива, что нашла «свое» произведение, что решительно не желала считаться с обстоятельствами, не могла даже до­пустить мысли, что постановка может не состояться.

«Я — молодой режиссер. Я еще ничего не поставила, но мне так понравился ваш «Сережа», что я надеюсь на лучшее», — сбивчиво говорила я.

К тому времени у Пановой еще ничего не было экрани­зировано.

«Я очень рада, — ответила она. — Это первый звонок ко мне кинорежиссера».

Разговор получился не очень конкретным, но Вера Федо­ровна настолько сердечно отнеслась ко мне, что я, окрылен­ная поддержкой, снова пошла к директору и снова получила отказ.

Как раз в это время в «Учительской газете» появилась гроз­ная статья по поводу повести «Сережа». Аргументы автора ме­ня не убедили, они имели малое касательство к прозе Пановой как таковой, к ее доброму и глубоко человечному дарованию. Я вновь позвонила Вере Федоровне и, напомнив о себе, с грустью сообщила, что пока мне не удается реализовать свой замысел. Панова перебила меня вопросом: «Значит, вы уже прочли? Это же не имеет к повести никакого отношения.

Я вообще удивлена, что такую статью напечатали. Еще думала, что вы не звоните мне из-за этой статьи».

Прошло несколько лет. В реальных заботах, делах, обсто­ятельствах несделанное отдалилось, за постановку «Сережи» взялись другие режиссеры на другой студии. Однако судьбе было угодно, чтобы отношения между нами вновь были восста­новлены. К тому времени я уже внимательно следила за ее творчеством, испытывая ощущение духовного родства, многому училась, смотря на мир сквозь призму ее сочинений. Роль человека, лично познакомившего меня с Верой Федоров­ной, взял на себя даже без согласования со мной мой учитель Сергей Аполлинариевич Герасимов. Все опять-таки началось с заочных перипетий. Случилось это так. Гера­симов приехал в Ленинград и специально посетил Веру Федоровну. В воспоминаниях Пановой происшедшее вы­глядит так: «Герасимов приводил всевозможные доводы, уговаривая меня, как раскапризничавшегося ребенка, потом вдруг сказал:

— А давайте посмотрим, что из вашей прозы бы положить в основу литературного киносценария?

Я быстро прикинула, что же у меня есть подходу вдруг вспомнила, что в самом низу моего книжного шкафчика лежит папка с несколькими машинописными экземплярами  «Евдокии», и сказала:

— Есть одна маленькая рукопись, но она очень ученическая.

— А вы нам покажите,— сказал Сергей Аполлинариевич.— Я, знаете, ищу что-нибудь для одной моей очень способной ученицы Тани Лиозновой. Жаждет девочка что-нибудь сделать, а найти ничего подходящего не может...»

Обо всем этом я узнала значительно позже из мемуаров Веры Федоровны и случившееся стало для меня существенным уроком.

Герасимов вернулся в Москву, наутро же разыскал меня на студии и протянул рукопись. «Привез тебе кое-что интерес­ное. Ночью в поезде прочел. Прочитай и ты».

Это был период в моей жизни (как и в жизни многих моих товарищей и ровесников), когда наши педагоги думали о нас, давали нам гораздо больше, чем мы им отдавали. Ка­залось естественным, что Сергей Аполлинариевич так печется обо мне. А здесь еще такое совпадение — обеща­ние встречи и знакомства, на сей раз личного, с Верой Федоровной!

Повесть «Евдокия», рассказывающая о нелегкой и счаст­ливой жизни простой русской женщины, о чужих детях, кото­рым она стала матерью, увлекла меня сразу. С такой героиней, таким человеком можно было соизмерять себя, понять и ощу­тить нравственные нормы семейной жизни. Казалось важным сказать об этом с экрана. Началась работа. Мы говорили по телефону, переписывались. И вот наступил день, когда Вера Федоровна должна была приехать в Москву. Не вспомню, ка­кие неотложные студийные заботы помешали мне встретить ее, но были они, видимо, действительно важными — готовила материал к показу. На вокзал поехал один из моих помощ­ников, который довез Веру Федоровну до студии и препро­водил в зал. Я была в монтажной. По пути он зашел ко мне и сказал: «Все в порядке!» — а я чуть не упала в обморок: от парня пахло пивом. А мне так хотелось, чтобы наша группа предстала перед писательницей в интеллигентном виде. «Саша, что случилось? —в отчаянии спросила я. — Ведь Панова не выносит ни малейшего запаха спиртного!» — «Ничего, я выпил стакан пива, а дышал в сторону», — ответил он мне.

Я вошла в зал, боясь взглянуть в лицо нашей гостье. Му­чила мысль, что все служит помехой нашему доброму зна­комству. Но когда решилась посмотреть — увидела совершенно очаровательную женщину с веселыми, умными глазами, по ко­торым сразу можно было понять, что не дождаться мне вот так, вдруг, ее неудовольствия.

Мне стало спокойно на душе, и разговор пошел живой, доброжелательный,  взаимнозаинтересованный. Но подлинный восторг я испытала, когда стала свидетельницей диалога Веры Федоровны и Сергея Аполлинариевича. Это была встре­ча двух талантливых, умных, образованных, артистичных лю­дей. Это был яркий интеллектуальный поединок, доставляю­щий подлинное упоение обоим. Сколько остроумия, знаний, глубокого понимания людей и искусства вкладывал каждый в реплику, становящуюся истоком новых импровизаций. Это бы­ли счастливые минуты для обоих: каждый схватывал мысль другого и то, что таилось за ней. Помню, как заразительно одновременно начинали смеяться, когда рождалась новая мысль, новый поворот спора. С тех пор мечтаю кому-нибудь из своих героев придать сходство с этими двумя столь важными в моей человеческой и творческой судьбе людьми.

Вера Федоровна в работе над сценарием проявляла ред­кую требовательность к себе. Перебирая книги, подаренные мне Верой Федоровной, натолкнулась на режиссерский сценарий «Евдокии». На первом, чистом листе — карандашом, ее рукой, огромный перечень страниц, нуждающихся в правке. Здесь все — от ошибок, опечаток (уж коли текст напечатан, не может быть в нем такой небрежности, могу себе представить, как это раздражало Панову-писателя) до удивительно точ­ных, прицельных замечаний по существу. Красный карандаш отмечал на полях всякую приблизительность или царапающий стилистический оборот. Вот замечание по поводу реплики пер­сонажа: «онатуралить». Вот точно увиденная поспешность в развитии действия и дописка в самом тексте ремарки — «Едят» или подсказка мне, режиссеру, по поводу сахарницы, которую Евдокия ставит на стол: «Чай пьют еще вприкуску. Сахар еще дорогой. Начало нэпа». Поправки в диалоге: Евдоким должен сказать о Евдокии «не несчастная, а нечест­ная». И вновь запись на полях: «Эта реплика годилась бы для ловеласа и пошляка, пусть лучше идут молча». Реп­лику я сняла.

Но что особенно поразило меня в правке Веры Федоровны, так это то, что она давала сонеты, свидетельствовавшие о понимании самой специфики кинематографического вопло­щении. Был и сценарии очень важный для меня эпизод встречи-прощания детей Евдокии Кати и Алеши, уходящих на фронт, Алеша просит сестру сохранить его рисунки. Катя, перелис­тывая листы, произносит: «Как же я сохраню? Ведь я тоже иду...» И далее в сценарии описание графических работ моло­дого талантливого художника: пейзажи Ленинграда, серия портретов незнакомой, прекрасной девушки. А в положен­ной графе — метраж 8 метров. И сильно, с нажимом прописанное рукой Веры Федоровны восклицание: «Ой, ой, ой!» Мне не пришло в голову, что я сама себе подрубила возмож­ность воплотить задуманное именно размером — временем, отданным столь важному фрагменту. Эпизод этот свидетель­ствует лучше всех объяснений. «Ой, ой, ой!» — до сих пор звучит как требование профессиональной точности.

Или еще замечание по тексту. Реплика Порухина: «У клас­сика сказано: поцеловать курящую женщину, все равно что по­целовать пепельницу» — вызвала у Веры Федоровны сердито-­ехидное: «У какого классика?» Требование точности касалось всех деталей. Появляется просьба заменить веревочки, на кото­рые хочет повесить Евдокия шторы, на тесемочки. «Такая хозяйка на веревки вешать не будет, шнурки свяжет». Все эти пометки, комментарии давали возможность глубже войти в материал, через подробности, детали полнее представить характер главной героини, быт, среду. Ведь Евдокия живет домом, бесконечными делами и заботами. В этом смысл ее жизни, а стало быть, в рассказе об этом не может быть пустяков или случайностей. Панова была идеальным камертоном в этой работе. Потому-то я буквально разбивалась в лепешку, но искала и нашла сахар, наколотый мелкими кусочками. Ведь человек, который пьет чай с таким сахаром, — пьет ина­че, чем мы с сегодняшним быстрорастворимым.

Пробы Людмилы Хитяевой на роль Евдокии Вере Федо­ровне понравились. И я, настроенная на волну безусловной правды, максимальной достоверности, строго относилась к рек­визиту, декорациям, одежде и поведению актеров. Особое внимание, естественно, уделялось исполнительнице заглавной роли: как обута, как причесана, как загримирована. Здесь и произошел один комический эпизод. В один из приездов Веры Федоровны Хитяева пожаловалась ей на то, что я все время заставляю ее срезать ногти, Само собой! Ну может ли Евдокия, которая все по дому делает своими руками — стирает, мост, гладит, готовит, убирает, — ходить с длинными ногтями? Я несколько раз останавливала съемку и повторяла свои требования. И вдруг именно Вера Федоровна, которая и проявляла требовательность в этих вопросах, неожиданно сказала: «Ну что уж вы совсем ее не жалеете? Такая красивая женщина!» Было отчего растеряться. Но все-таки режиссером была я и потому строго сказала: «Это — мои дела, и я буду делать то, что считаю нужным». Позже вспомнила я искристые, смеющиеся глаза Веры Федоровны и подумала, что сказано ею было это не случайно. Да, конечно, снимается фильм, да, конечно, нужна правда, но ведь в это же время у молодой и красивой Люси Хитяевой идет и другая жизнь, и это счастье, что она так может и должна быть прекрасной и совершенной. Думаю, таков был ход мыслей Веры Федоровны, потому что видела она человека во всей полноте его жизни, во всей совокупности обстоятельств и принимала их в расчет. Поэтому-то поняла и меня, приняла мою бескомпромиссность.

Тем более что и сама проявляла это качество со всей определенностью. Однажды мы предложили Вере Федоровне посмотреть пробы на роли детей. Это было особенно важно, так как в фильме каждый персонаж представлен на протя­жении большого временного срока: совсем маленький, под­росток, взрослый, — и нужно, чтобы зритель точно знал, из кого и в кого выросли те мальчишки или девчушки.

На роль младшего сына Евдокии — будущего талантливого художника — мы нашли удивительного мальчика, одаренного редчайшим музыкальным слухом. Его талантливость ощуща­лась во всем, чтобы он ни делал. Он и разговаривал как-то по-особенному, и жестикуляция была неожиданной и свое­образной, и взгляд сосредоточенный на чем-то своем, только ему понятном. Казалось мне, что и камера не будет для него помехой: так он погружен в себя. Каково же было мое огор­чение, когда Вера Федоровна категорически отвергла его кандидатуру. «Он же толстый!» — сказала она недовольно. «Ну разве толстый?» — попыталась я защищаться. «Ну лад­но — он упитанный. А какие это были годы? Годы несытого желудка». Это было еще одним важным уроком для ме­ня. Пановой был нужен не просто талантливый ребенок, но образ жизни страны, персонаж, в котором отражено время.

В процессе работы Вера Федоровна с интересом выслуши­вала все предложения, увлеченно включалась в обсуждение возможностей, предоставляемых ее же замыслом. Многое из нафантазированного Верой Федоровной совместно с Сергеем Аполлинариевичем вошло в картину. Однажды и я рассказала Вере Федоровне о финальной сцене, которая, как мне казалось, органично завершает повествование о Евдокии и Евдокиме.

...Дети, внуки собрались на новоселье в доме родителей. Шумно и весело в новой квартире. Герои счастливы — вот она, награда за доброту, за честно и мужественно прожитую жизнь. Все столпились у стола в гостиной, и только Евдоким и Евдокия на минуту остаются одни в прихожей. Это мгно­вение их душевного — без слов — диалога, взаимной благодар­ности, любви. Здесь — итог экранного повествования.

Идея понравилась Вере Федоровне, она не уставала по­вторять: «Танечка, не забудьте снять сцену, которую Вы придумали!»

Но как радовалась, как веселилась Вера Федоровна каж­дой мелочи, каждой найденной нами экранной подробности. Показываем материал следующей нашей совместной картины «Рано утром». Идет эпизод, в котором кавалер провожает нашу юную героиню. Вдруг — взрыв восторга. Ничего не пони­маю. А сквозь смех прорываются слова Веры Федоровны: «Смотрите, кеды, кеды!» И действительно, кавалер обут в ке­ды. «Танечка, как это хорошо вы придумали!» Деталь была случайной, я вовсе не придавала ей значения и уж никак не рас­считывала на подобную реакцию. Но именно в этих самых кедах Вера Федоровна увидела очень важный штрих харак­теристики нового поколения, стремление к свободе от регла­ментов, к спортивности. Сегодня, наблюдая молодежь в крос­совках, куртках, вязаных спортивных шапках, догадываюсь о причине отклика Веры Федоровны на случайную подробность. Было в ней умение схватить, увидеть и понять внутренние тенденции времени, перемены, смысл которых столь важно под­метить вовремя.

Думаю, что эти финальные эпизоды были особенно дороги Вере Федоровне. В картине, как мне кажется, проскользнули биографические мотивы. Ведь именно так относилась Панова к своим детям. Однажды я навестила ее и увидела нераспа­кованные чемоданы: Вера Федоровна только что вернулась с какого-то симпозиума. Открыла один, чтобы достать носовой платок (платки всегда были кипенно-белыми), и я увидела фотографии ее детей и внуков. «Неужели вы возите их с со­бой?» — спросила я и получила краткий ответ: «Да, всегда».

Войдя в новый для нее мир кино, Вера Федоровна легко и естественно устанавливала контакты с людьми и, находя своих, близких по душе, радовалась искренне, как ребенок. Непосредственность реакций подчас ставила меня в тупик. Помню, как однажды я стала настойчиво требовать пояснений к одному эпизоду, записанному, как мне казалось, слишком конспективно. Вера Федоровна сначала сердито от­малчивалась, а затем шваркнула сценарий об пол: «Сами пишите!» Догадаться о том, что случилось, было нетрудно. Моя настырность была неуместна, нужно было все обдумать, поразмышлять, а я торопила события. И, поняв свою ошибку, я, стараясь быть спокойной, подняла сценарий и сказала: «Давайте работать дальше. На чем мы остановились?» И Вера Федоровна, словно обрадовавшись найденному выходу, послушно села за стол.

Но там, где дело касалось вопросов принципиальных, Вера Федоровна никогда не проявляла смирения. В Ленинграде на обсуждении фильма «Евдокия» случилось вот что. После нескольких выступлений слово взял человек, изложивший це­лый реестр претензий. Суть их сводилась к следующему: кто такая Евдокия? Просто домохозяйка? Почему не показан, не прослежен ее рост? Монолог был прерван — Вера Федо­ровна стукнула кулаком по столу: «А кто это сказал и где есть такой закон, что человек должен обязательно вырасти до мини­стра или директора завода? Достаточно стать матерью, до­статочно стать человеком!» В этом Вера Федоровна была непо­колебима, в этом был пафос ее творчества, главная заповедь ее жизни. В том давнем споре — многое было произне­сено, но кое о чем мы договорили уже вдвоем. «Все это вер­но, но не нужно думать, что если женщина родила, то уже безгрешна», — мерилом личности для Веры Федоровны был не отдельный поступок, но сама длительная человеческая жизнь.

Дружба была для Веры Федоровны чувством святым. Она никогда не забывала поздравить с праздником, передать приветы всем, кто был ей дорог. Даже мимолетные встречи с людьми оставляли в их памяти светлый след. Она никогда, с первых дней нашего общения, не забывала поинтересоваться: как живу, хочу ли есть? И это материнское отношение созда­вало особую атмосферу родственности, душевного спокойствия.

Вера Федоровна очень настаивала, чтобы я с оператором П.Катаевым непременно приехала на ее юбилей. С неверо­ятными трудностями добирались мы до Ленинграда и, конечно, опоздали: погода была нелетная. Когда прилетели — вечер уже закончился, и мы отправились в гостиницу. Там нам сказали, что о нас спрашивали от Пановой. Мы позвонили. «Ничего страшного не случилось, — обрадовавшись нашему приезду, сказала Вера Федоровна, — все было официально и торжественно. Ждем вас завтра». Это была наша предпоследняя встреча. В ресторане прямо у лифта всех гостей встре­чала Вера Федоровна и сама распределяла гостей за столики. Огромный стол во всю ширину зала был занят семьей и близкими. Гостей же наша хозяйка рассадила так, чтобы между ними, не всегда хорошо знакомыми, очень быстро установились дружелюбные, добрые отношения. Хорошо понимая людей, Вера Федоровна замечательно «срежиссировала» этот вечер. Для каждого — на протяжении банкета Вера Федоровна по­дошла ко всем столикам — у нее нашлись особые слова. Мне она сказала: «Я хочу выпить за вас, за вашу маму. Хочу, чтобы у вас все получалось» — и пригубила рюмку. Как она была весела в тот вечер, как красива! И тогда, когда двигалась по залу, и когда танцевала «русскую».

После этого замечательного праздника мы переписывались, строили планы на будущее. После двух постановок казалось естественным продолжать содружество. Из Комарова после больницы Вера Федоровна писала: «Танечка! Старость — это такая гадость...» И я понимала, что хочет она сказать мне. Ведь была она человеком гордым, с повышенным чувством собственного достоинства. И осанка у нее была особая, и ходила она, легко «выбрасывая» очень маленькие свои ноги, неся свое полное тело свободно и независимо. Болезнь была для нее непереносимой, так как делала ее беспомощной, отрывала от своих забот, детей. Как только я узнала, что она возвратилась домой, поехала в Ленинград. Было воскресенье. Мы провели вместе весь день, говорили о моей работе, о жиз­ни, о будущем. Вечером я уехала. Это была наша послед­няя встреча...

Перебирая в памяти далекие и не столь далекие события, вновь переживая прожитое, с горечью понимаешь, сколько упущено возможностей, сколько не сказано слов необходимых, важных для меня. Ведь именно жизнь и книги, сама личность Веры Федоровны вывели меня к основной теме творчества — к теме ответственности каждого человека за самого себя, к победе этого человека над стихией обстоятельств и суеты. Теперь я это знаю, как знаю и то, что в любом роде деятель­ности каждодневно нужно относиться к людям не формально, отдавать им все, что можешь, — близким, друзьям, сотруд­никам, ученикам. Так жили, так чувствовали мои учителя, так поступал Сергей Аполлинариевич, так относилась ко мне Вера Федоровна. И мне хочется здесь сказать об этих нравственных уроках, которые принесли мне эти воспоми­нания.

Теперь, когда ставлю точку, понимаю, что опасения мои были безосновательны: написано только то малое, что можно высказать на бумаге, но со мной остался весь потаенный и, может быть, еще не до конца мною осмысленный опыт общения с Верой Федоровной — с удивительным человеком, замечательным писателем. Остались ее мысли, которые вспоминаю всегда, когда нужно решать трудные жизненные и творческие вопросы, остаются ее яркие эмоции — как пересказать своеобразие ее гнева, когда он словно назревал где-то внутри, проступал пятнами на шее, а затем прорывался в жесте или строгом слове? Как передать ее смех, который начинался как-то беззвучно, таился в глазах, а потом охватывал все ее массивную фигуру, захватывал всех? Как передать ощущения теплоты и родства, которые вносила она в жизнь людей? Все это остается со мной, как мое личное богатство.

Человек, внушающий веру и надежду. В сб.: Воспоминания о В.Пановой. — М.Сов.писатель. 1988.