(...)
Теперь я кратко расскажу о трагической осени 1987 года, унесшей двух наших больших актеров, наших лучших товарищей - Анатолия Папанова и Андрея Миронова.
Летом 1987 года наш театр поехал на гастроли в Вильнюс, а затем в Ригу. Гастроли в Вильнюсе прошли вполне благополучно. Переехали в Ригу. Я должна была приехать на неделю позже. На перроне в Риге я издали заметила встречавшего меня мужа. Лицо у него было какое-то странное, вид подавленный. Я сразу испугалась, почувствовав неладное. Произошел такой разговор: — Ты знаешь, что умер Папанов? — Что?!! — вопрос, крик, стон. — Да, вчера отменили спектакль. Он должен был прилететь, ждали до критического момента, потом объявили о замене.
Как же это произошло? Папанов снимался в Москве в кино и поэтому должен был прилететь к самому спектаклю. Человек он был безукоризненно аккуратный по отношению к работе, и все были спокойны. В Москве он был один, так как его жена — наша актриса Надя Каратаева — была с нами на гастролях. Вероятно, накануне отъезда, вернувшись со съемок в свою квартиру, он пошел в душ, едва успел намылить голову - и смерть настигла его. Двое суток под струей холодной воды сидел он, мертвый, в ванной, одной рукой держась за край. Так и нашли его родные, когда вскрыли квартиру после звонка из Риги, поняв, что произошло что-то трагическое.
Это известие потрясло весь наш коллектив. Прямо с вокзала я приехала в театр на траурный митинг в помещении оперного театра Риги. Застывшие, оцепенелые от ужаса и горя, молча сидели мы в зрительном зале. Валентин Николаевич Плучек, плача и сдерживая слезы, открыл траурный митинг. Он сказал, что умер великий русский артист. Рассказал о его ролях, о его отдаче своей профессии... затем выступали мы, его товарищи. Сказала несколько слов и я. Говорила я коротко, но передо мной прошла вся его жизнь в театре, весь его путь от нашего актерского общежития, где мы вместе жили тридцать лет назад, до самого последнего его творческого акта: его первого режиссерского дебюта — постановки пьесы Горького «Последние», где я работала вместе с ним над ролью госпожи Соколовой.
Папанов, каким я его знала, был натурой для меня не разгаданной, человеком неожиданных решений и свершений. И его актерский путь был полон блестящих неожиданностей. Так, незадолго до кончины он вдруг упорно начал высказывать руководству свое желание поставить пьесу Горького «Последние». Начинаются репетиции, которые вдруг вновь открывают нам неожиданного Папанова. На наших репетициях он оказался поразительно добрым, терпеливым, ранимым, по-отечески опекающим абсолютно каждого участника будущего спектакля.
Демократичный, не боящийся потерять свой авторитет, собранный, эмоционально заряженный только добром, только нежностью и верой в каждого артиста, с которым он работал. Когда мы, смеясь и удивляясь, спрашивали его: «Толя, откуда у тебя такая любовь, такая нежность к нам, такое терпение?», он отвечал: «Я так натерпелся! Я так хорошо знаю, что такое зависимость актера на своей шкуре. Я вас жалею, я вас люблю... Я считаю, что артиста надо любить, надо жалеть, понимать, помогать ему...» Часто рано утром раздавался телефонный звонок: «Вера, ты можешь прийти на час-полтора позже? Я задержусь на другой сцене». Я говорила «спасибо» и поражалась его деликатности, от которой мы уже отвыкли. Это случалось часто, ведь у меня роль очень небольшая, и он понимал, что я буду зря сидеть в ожидании своего выхода. Он дорожил моим временем, он дорожил временем каждого артиста.
Говорил правду о том, как мы репетируем. Но как говорил! Однажды был прогон, который прошел плохо. Он был очень огорчен, чуть не до слез: «Ребята, прогон прошел плохо... очень плохо! — Потом большая пауза, он проглотил горе от нашего бездарного показа.— Но вы не огорчайтесь, не бойтесь! Сделано так много, у всех уже есть закваска, есть задел! Все будет нормально, мы уже заряжены Горьким!» И потом каждому была сказана правда, жестокая, горькая, но согретая верой, терпением, соучастием.
Однажды, разговорившись с его женой — Надеждой Каратаевой,— я ей сказала: «Надя, я знаю, что, находясь долго рядом с человеком, мы его видим не в его абсолютном человеческом богатстве. Что-то уходит из нашего внимания. Так вот, если ты предполагаешь в своем Толе что-то самое хорошее, что не всегда ощущаешь в жизни, так знай — все лучшее, что судьба отпустила его натуре, ощутили мы, актеры, занятые в его спектакле».
В нашем спектакле он придумал удивительный финал. Когда умирает Яков на сцене, а смерть—это всегда тайна вселенной, роковая загадка, истина, перед которой все смолкает, в тишине звучит голос Шаляпина, поющего молитву. Горничная в паузе, в тишине дает всем в руки свечи, их зажигают, Постепенно гаснет свет на сцене, освещены свечами лишь лица людей, потрясенных смертью человека. Они наедине со своими мыслями, а голос Шаляпина растет и разливается своей победной мощью. Занавес закрывается!
Васильева В. Продолжение души. М. 1989. С. 156-159.