Калитка настежь, крыльцо. Петр оборачивается в прихожей, глаза из орбит лезут: ты, это ты?! как сюда?! откуда?! Задрав нос, воздух с шумом в себя вбираю, волка изображаю, что ли: нюхом сюда к тебе, чутьем звериным!

На колени перед ним падаю. И палец к губам своим: молчи! И вскочил снова, сочувствия ищу, жалости, не плачу чуть: двое детей у меня, двое! Ладонью одной рост повыше показываю, другая к полу близко, мол, второй у меня маленький совсем, крошка! И к губам палец снова: молчи! молчи, Петр, умоляю!

Стоим в прихожей темной. И ужимки эти, жесты без конца. Язык с Петром наш простой, и слов он понятней. По очереди пальцами друг в друга тычем:

— Считаешь, я это устроил, аварию, вот я? Вот я?

Удивлен Петр:

— Ты! А кто ж еще? Ты!

— А ты? Ты, что же, ни при чем тут?

Головой мотает. Бью его в лицо, потому что мотает. Валится в прихожей, хлам какой-то под ним трещит. Встает, но согласен уже, кивает:

— Да, и я! И я!

Я веки на глазах у себя, не жалея, пальцами раздираю, для него стараюсь:

— Ты видел все, видел ведь? Ты был там! И ты, значит!

Опять кивает обреченно:

— Да, ты и я! Оба! Повязаны!

Пальцы скрестив, решетку ему под нос сую, участь его обозначая. Петр, головой покачав, усмехается:

— Хуже!

И палец к виску себе приставляет, участь свою возможную лучше знает. Языком щелкает, выстрел изображает.

Прошу его в ответ меня ударить. Не хочет. Потом бьет несильно, чтоб отделаться. Валюсь как подкошенный и лежу без движения, делаю вид, что в нокауте. Петр смеется, и я смеюсь. Поднимаюсь, мы стоим обнявшись.

Но страх снова током пробивает. В воздухе отчаянно пытаюсь очертить круглое лицо рыжей:

— Она знает?

— Ни сном ни духом, что ты!

Взгляд при этом уклончивый, мой. Понимаю: жена знает!

Еще понимаю: пьян. Покачнулся и жестом широким в дом за собой зовет. Я уперся, стою намертво:

— Немец в доме, вам с рыжей петля!

— Петля, но ты должен у меня побывать, плевать я хотел!

Плюнул он, харкнул даже смачно, как смысл не понять, когда смелость настоящая. И тащит за собой уже, вцепился, чуть не стонет. Встал, зашатался опять, силы все отдав. Но вроде теперь идея у него, осенило: палец к губам снова вдруг прикладывает. Не понимаю, запутался:

— Не дури. Ты чего?

Он все палец от губ не отрывает:

— Молчи!

И встали у самого порога, заминка вдруг. Жесты с ужимками не помогают со словами даже вперемешку. Нет, не понимаю, чего он от меня хочет. Ну, потом и меня осенило, моя, значит, очередь. А может, это жестов количество в качество перешло, не знаю. Но очень я удивился:

— Немой я, что ли? Это как? Совсем, что ли, немой?

— Совсем, да! Совсем!

И Петр головой затряс, просто счастлив был. На радостях выговорил даже по-немецки, словарный запас весь на этом исчерпав:

— Немец, добро пожаловать!

И пошел за ним в комнату, и понял, почему теперь я немой.

***

Потому что немец в доме и впрямь петля, для хозяев горе. А за столом в комнате, кроме Наташи рыжей, еще подружка ее сидела свидетелем. И сразу взгляд на меня нацелила, глаза свои живые очень. Не знал я, о чем Петр женщинам говорит, только ясно было, что на опережение сразу идет, молодец:

— Братишка мой на огонек! — объявил он, не иначе меня представляя.

И я раскланялся, угадав.

— Ну, близнец братишка прямо! — всплеснула руками живая девушка.

— Близнец не близнец, но похожи, да, — кивал мой Петр. — И разницы между нами, правда, всего-то пять минуток!

— И кто ж старше? — оживлялась все сильней гостья, на вид тридцати лет.

Поколебавшись вдруг всерьез, Петр все же в меня пальцем ткнул ревниво:

— Он!

Я только о смысле разговора догадывался, предполагал смутно, о чем они. Но, не понимая, понимал, что слова при игривости всей опасные и что рыжая Наташа уже к игре этой подстроилась ловко, вопросы свидетеля заранее отсекая:

— Из Саранска он, уроженец Мордовии. Сейчас в командировке по соседству тут в Угловом, в рабочем там общежитии.

Петр настойчиво меня при этом к двери подталкивал в соседнюю комнату. Но гостья еще спросить успела, на щеку мою показав:

— А это у него такое чего?

— Производственная травма, — не соврала Наташа со вздохом.

— И все молчит в тряпочку!

— Немой братишка, такой вот, — развел руками Петр.

Девушка прямо в восторг пришла:

— Немой хорошо. Не узнает никто!

Она все хохотала, облокотившись на скатерть, звенели даже рюмки на поминальном столе. И вдруг в мгновенье ока я оказался у нее в руках. Каким-то чудесным образом сам включился проигрыватель, быстрые пальчики гостьи пластинку завели, и вот хохотушка уже вела меня в танце. Но тут же и выяснилось, что с виду только такая она шальная, от скромности своей и зажатости, и это куда мне понятней было, чем русский язык. Я пальпировал ее худые ребра, и бедняжка деревенела все сильнее и смущалась, волнуясь по-настоящему. В конце концов уже чуть не плакала, избегая встречаться со мной живыми глазами. И тут же Петр грубо довольно наши объятия разомкнул:

— А денек-то, того… ну, для танцев не очень подходящий!

Партнерша моя к рюмкам опять приземлилась и сказала голосом звонким:

— А Зойка рада была бы, вот рада! Она танцевать сильнее всего любила!

Петр воспользовался, что я свободен временно, и скорее втолкнул в эту самую соседнюю комнату.

***

Тащил и притащил, зачем? Комната как комната, клетушка, кроватки две влезают еле. Дети Петра сопели во сне, свет лунный сквозь шторы на лица пробивался.

Он на детей кивнул:

— Видишь, как у тебя, двое тоже.

И мой сразу вопрос:

— Тебя вызывали уже?

Петр и не понял, от жестов отвыкнув.

Пальцы мои пробежались по спинке детской кроватки:

— Приходили уже к тебе, да или нет?

Он махнул мне:

— Сядь, садись.

Я кое-как присел в тесноте:

— Да или нет? — спросил, забывшись, по-немецки, волновался.

Брат-близнец сидел, схватившись за голову. И на луну отвлекся:

— Луна, плохо. Подстрелят. Могут.

Показал, как подстрелят, пока бежать обратно буду. Жест отработан был, палец к виску, моему теперь.

И головой он замотал:

— Нет. Не было никого. Тихо все.

— Хорошо, если тихо.

Усмехнулся он, глаза блеснули:

— Страшней еще.

Мы замолчали. Дети сопели, один похрапывал даже.

Петр ко мне придвинулся, на лице мука была:

— А вдруг они? Не знаю, выдержу или нет, боюсь.

И засмеялся громко, кукиш показал:

— Вот им!

Я смеяться тоже стал, показывать. Макушку свою демонстрировал:

— Лопатой меня огрел!

— Я?

— Ты. Забыл?

Дети от нашего буйства притихли и опять засопели.

Петр поднялся, я удержал:

— Посидим. Посидим еще.

И мы все сидели, потеряв счет времени, и дети под опасной луной мирно сопели. Я понял, зачем Петр меня привел.

Кулачок в стену простучал, гостья о себе напомнила:

— Где вы там, эй? Ухожу я!

Нет, мы не слышали.

***

Вернулись когда, Наташа в комнате за столом уже была одна и улыбалась. Петру своему, за которого в огонь и в воду, а мне даже приветливо особенно, гость все-таки.

И внезапно лицо рыжей на глазах кривиться стало, морщиться, и я отчаянье на нем вдруг разглядел, ненависть прямо. И кашлять стала, а на самом деле она так рыдала, кашляя и ладонями не прикрываясь:

— Зачем, ну зачем они сюда к нам? Мы жили хорошо, так хорошо! И приехали! Боже мой, зачем они!

От кашля ее я попятился. Ни слов, ни жестов не надо было, чтобы понять. И в секунду ту же в руки гостьи опять угодил, и на счастье свое, точно. За спиной моей у двери спасительница стояла, из тьмы уличной вдруг снова возникнув:

— Я боюсь одна!

И без слов опять обошлось. Тотчас я девушку хитрую обнял, провожатого изображая и уловке ее только радуясь.

***

На той же улочке жила, в двух шагах, ясное дело. Прошла в калитку, увлекая за собой. И сразу я влетел губами в ее неумело раскрытый рот, сама мне обернулась навстречу.

На крыльцо поднялись, и она дверь нетерпеливо в дом отпирала, громыхая связкой ключей. Опять обернулась, поцелуями стала осыпать, чмокая по-детски ртом. Я, как мог, отстранялся безгласно, в планы не входило. И вдруг замерла она, к груди плоской мое лицо прижала, чуть не как мать:

— Бедный мой! Как тебя?

Я откликнулся, поддавшись:

— Ханс. Почему бедный?

— Уж не знаю, почему!

Шептались мы по-немецки. Я вырвал у нее свою голову, отскочил, очнувшись. Пошел, пятясь, к калитке. Она смеялась:

— У меня в школе по языку пятерка была!

Бежал по улочке мимо заборов. Она следом из калитки выпрыгнула, за мной даже бросилась, в раж свой шальной привычно войдя:

— Ханс, подожди! Куда ты, Ханс, глупый! Да ты сам еще вернешься, увидишь! Сам! Ханс, Ханс!

Миндадзе А. Милый Ханс, дорогой Петр. Фрагмент литературного сценария. // Сеанс. 2013, №55-56