Из чего сделан Иван Лапшин? Из того же, что и вся наша обозримая в прошлом история. Из туго подпоясанного пальто, из однообразной игры скул, из горы окурков, холодного кабинета, мотоцикла на снегу и общежитий барачного типа. Из быта, не желающего оставаться бытом. И величие Алексея Германа как раз в том, что он не отвернулся от физиологического слоя, не раскрасил его в уже тогда доступные кодаковские цвета, а вытащил наружу конвульсивный эпический нерв. Тогда и стало видно, как вся эта тряская, немытая, убогая, неуютная, плохо пригнанная и лязгающая жизнь героев и их чувств стремится стать эпосом героев и чувств. Как случайно схваченные объективом лица, мотивы и поступки хотят быть гимном или притчей. То были счастливые времена, когда фрагмент авторского дискурса мог составить прижизненную славу борца за идею. Но за какую идею? Едва ли прежние либеральные зрители «Лапшина» захотели бы признать, что рукоплескали фильму, в котором все — экзальтированный диалог человека с творимой им Историей. И в этом диалоге История выше, прекраснее, сильнее человека как идеально взятой судьбы. Сокрушив соцреализм как систему условностей, Герман вернул соцреализму его трагическую ипостась. Но время трагедии сменилось эпохой общественных катаклизмов. Жизнь, ставшая вровень с человеком, обернулась фарсом. Тем важнее присутствие в ней Ивана Лапшина — человека и Истории.
Добротворский С. [«Мой друг Иван Лапшин»] // Сеанс. 1993. № 8.