Ленинградский критик Олег Ковалов использует простейший и первейший эффект кинематографа, отстраняя мир прошлого.
Его новый фильм назван еще оптимистичнее, чем предыдущий («Сады скорпиона»), — «Остров мертвых». Ковалов снова настраивает простого зрителя на восприятие хроникальных кадров. Даже не очень старые фильмы моя пожилая родственница смотрит с такими комментариями: «Гляди, Папанов — покойник, а вот Миронов — тоже уже покойник», — испытывая от этого какое-то мистическое наслаждение (сродни спиритизму). В фильме «Остров мертвых» покойники — все. Никто из узнанных и не узнанных нами на экране не дожил (не мог дожить — короток век) до сегодняшнего дня. «Может, и к лучшему» — покачает пенсионерской головой тетушка. ‹…›
Поэтому и радостно сейчас идентифицировать себя с непонятой убиенной Россией эпохи «модерн», невзирая на своих сугубо пролетарских предков и собственные двусмысленные манеры (живейший пример: Собчак, поцеловав балерине Макаровой руку, тут же, не выпуская, принялся эту руку трясти, поздравляя балерину с успехом). Как прелестно, читая Набокова, ощущать себя осколком того времени, когда грохочущий Норд-Экспресс ходил два раза в неделю от Москвы до Парижа. Мило, очень мило. Мода на соцарт прошла. Уже два года в Санкт-Петербурге принято дарить к праздникам открыточки начала века.
Поэтому очень понравится, я уверена, фильм Ковалова интеллигенции первого поколения. Им не важно, что на экране Толстой даже разговаривать с ними не стал, ушел, только что не плюнув. Нет, «В петербургском доме у отца была большая библиотека...» А доказать, что не было у тебя ни дома, ни библиотеки, все равно что игрушку отобрать у младенца.
Первая часть фильма действительно волшебна. Посвящена Вере Холодной. Блистательно смонтирована, продемонстрировав нам удивительное чувство ритма. Под этот монтаж танцевать можно. Создав собственную картину России серебряного века, Ковалов погружает нас в ту эпоху полностью, заставляет ощутить ее воздух. Блестящие монтажные эпизоды: прохожий, встретивший женщину, — волна — уходящая дама — крик павлина — ощущаются мурашками по коже. Тоска по тому, чем мы не были, невзирая на запах тлена, возникает помимо нас. Сочинить Анну Павлову могла только та эпоха. А прелестная, тонкая Вера Коралли, проталкивающая в ящичек банкноту на благотворительном вечере! Это можно смотреть бесконечно. Даже глупейшая забава Николая II, нашего нового святого, — матросы, лупящие друг друга по бритым головам мешками с песком, — не раздражает, а веселит. Мол, знали бы вы, беспечные, что будет дальше.
Так и длился бы остров дореволюционных мертвых, как бы согласных со своим концом, если б не вторая часть фильма, целиком посвященная новому времени. Правда, новое время представлено здесь прежде всего новыми лицами: Маяковский-динамитчик, удивительная Солнцева-Аэлита, заново сочиненная Коваловым, обретшая совершенно новое прочтение чудесной силой великолепного монтажа. Замечателен отрывок из «Закованной фильмой», где Владим Владимыч объясняет что-то миленькой Лилечке Брик. Это столкновение в одном кадре, в одной жизни символов прошлого и будущего, первой и второй части фильма не случайно. Хоть, по-моему, несколько прямолинейно монтировать фигуру Маяковского с кадрами заводов и городов будущего, а Лилю — с дореволюционной продуктовой лавкой.
В этих интереснейших кадрах — часть трагедии Маяковского. Бесполезно Лилечке говорить «про это». Она пугается даже на экране. Отсюда и ее власть над ним.
И дальше еще энергичнее. Сменяются люди, лица, улицы. Выпрыгивает из бочек эйзенштейновская банда, мчатся на виражах американских горок участники приключений Октябрины. И тут же следом — жертвы. Жертвы войны, жертвы голода, трупы детей появляются на экране под звуки божественной моцартовской «Лакримозы»...
Но, мне кажется, не прав здесь Ковалов. Реквием не превратился и не может превратиться в общее место, несмотря на его зацитированность. На фоне этой музыки не работает никакое изображение. Как нельзя одновременно, скажем, читать книгу под эти звуки. Нужно только слушать. Да и пафос здесь, на мой взгляд, ошибочен. После поэзии эпохи «модерн», показанной нам в голубоватом свете покойницкой, не возникает сопереживания мертвым на экране.
Не может возникнуть. Слишком велика сила отстранения, возникшая по воле автора, представившего нам Россию начала века, как книжку с картинками про волшебную страну. Фильм-то и так про покойников. Поэтому на экране мертвецы в гробах и без гробов (гуляющие, целующиеся, танцующие) — одинаково мертвы.
Жаль либо всех, либо никого. Быть мертвее мертвых никак нельзя. Поэтому, погрузив нас в сказочную атмосферу дореволюционного мира, автор напрасно вслед за этим обвиняет новое время. Инфантильная необъективность, заявленная в начале, не помешала бы фильму.
Но во второй части Ковалов, неожиданно перестав идентифицировать себя с жертвой, превратился в обвинителя,
сам того не желая. Трудно отстраниться полностью, трудно.
И, как ни странно, эффект возникает сродни обратному. Совсем как в виденном мною недавно фильме Дмитрия Месхиева «Циники», в котором, как мне кажется, авторы, совершенно не чувствуя того времени, не поняв в нем ничего, взяв на роли русских интеллигентов максимально не подходящих актеров, пытаются внушить зрителю сочувствие к бедной загибающейся аристократии. Но так эта аристократия непривлекательна в фильме, так неинтересна и скучна, что, когда из окна дворянской квартиры камера показывает нам отряд красноармейцев, с песней марширующих в левый, нехороший угол кадра, ловишь себя на мысли, что хочется фильм смотреть про них, про красных, побежать за этим отрядом вместо того, чтобы наблюдать вымученную агонию положительных героев. От отряда веет такой энергией! (Кстати, полное непонимание духа времени наглядно продемонстрировал нам и последний фильм Месхиева — Тодоpoвскoгo «Над темной водой». В отличие от вполне современной «Любви», которая, по-моему, Тодоровскому удалась.
Так же и в «Острове мертвых». Стоило начаться постреволюционной части фильма, как пафос новой жизни захватил и нас, и автора вместе с отчетливым осознанием обреченности предыдущей эпохи. И сразу стало видно, что конструктивисты ближе авторскому восприятию, чем мирискусники. А главное, что все случилось так, как случилось. И неизбежность революции, и сила большевизма не только на штыках держалась, но и на предопределении. Хотя это выводы уже политические, а фильм получился в высокой степени художественный.
За что и спасибо автору.
Кладо Е. О шарме усопших замолвлено слово // Экран. 1993. № 8.