Когда я вошел в гримерную, там уже сидел Григорий Михайлович, который, не дожидаясь, пока я переоденусь, сказал:
— Михаил Иванович, мы просим вас сняться в нашей картине.
— «Возвращение Максима»? — спросил я.
— Да, — кивнул головой он.
Меня это озадачило. Я быстро прикинул: что же они могут предложить мне интересного, когда картина уже почти закончена и осталось всего несколько съемочных дней. Очевидно, хотят предложить какой-то эпизод. Я уже решил, что разговор будет неприятный.
Согласиться на эпизод при моей занятости я не мог, и отказаться мне также не хотелось — Григорий Михайлович просил необыкновенно любезно и даже трогательно. Я подумал и полугрустно сказал:
— Я слушаю вас, кого вы хотите мне предложить сыграть?
— Конторщика Дымбу! — как-то не совсем уверенно выпалил он, наклонив при этом, как всегда в ответственных разговорах, голову набок и сложив руки лодочкой.
Вот это уже было совсем непонятно: в роли конторщика Дымбы у них снимается замечательный артист, очень своеобразный, яркий... Непонятно... Как Дымба?.. Ведь роль уже закончена? В ней отснялся актер?.. Такого количества вопросов одновременно у меня не возникало никогда.
Козинцев потер нос и, глядя вниз, сказал:
— Я завтра вам не только все расскажу, но и покажу, а сейчас у меня такая просьба: не можете ли вы быстро переодеться в костюм Дымбы?
— Переодеться, сейчас?.. В какой костюм?..
— А вот мы пофантазируем с вами насчет грима, и нам ясно будет, в какой костюм! Я знаю, как вы быстро схватываете и сами подсказываете!
— Это все верно, — ответил я, — но не сейчас, я снимался в двух сменах. Устал. Дайте мне сценарий, я к утру прочту. Хорошо?.. Но по вашим глазам я понимаю, что не должен об этом никому говорить?
Он кисло улыбнулся:
— Да, лучше пока не говорить!
Роль Дымбы мне не понравилась и не грела, как не грело сделанное в свое время Экком предложение сниматься в роли Жигана.
Публика меня любила в ролях веселых, озорных и беспокойных, но всегда симпатичных людей.
Мне не хотелось, чтобы меня видели в таких отвратительных ролях, и я решил не сниматься.
На следующий день, отработав опять две смены в «Петре», я вновь увидел в гримерной Козинцева, который был, как всегда, чисто выбрит и бесконечно очарователен:
— Я очень рад, дорогой Михаил Иванович, что вы в полной боевой готовности и торопитесь, как мне кажется, одеться в тот костюм, который вы уже, наверное, нафантазировали и который мы сейчас по вашему указанию подберем! Да?
Это был со стороны Козинцева ход конем!
«Ну что мне делать? — подумал я. — Сказать, что я ничего не подобрал и совсем не готов, это он и сам знает, или все-таки признаться, что, снимаясь сегодня в роли Меншикова, я где-то в душе, даже втайне от себя, вынашивал уже образ ненавистного Дымбы. Что делать?»
И вдруг неожиданно для себя я легко и просто сказал:
— Да, я знаю, как он одет, на нем крахмальная... — и рассказал костюм и грим, как будто это был мой старый знакомый.
А через час мы уже были в декорациях «Возвращения Максима», которые изображали бильярдный зал в трактире.
В крахмальном воротничке, гладко причесанный на прямой пробор, с синяком под глазом, с коротко подстриженными усами, веселый, пьяный, с кием в руке, я властно кричал: «Васька! Пива!» — и играл сцену за бильярдом с Максимом. Съемки кончили в пять часов утра.
Днем я отдыхал, а когда приехал на фабрику, меня уже в коридоре встретила ассистент Надя (ныне известный комедийный режиссер Н. Кошеверова) и, подхватив под руки, «торжественно» ввела в переполненный просмотровый зал.
Григорий Михайлович весело крикнул: «Давайте!».
Просмотрев сцену за бильярдом, я понял, что у меня к отступлению отрезаны все пути, хотя бы потому, что хохотал и орал на просмотре больше всех я. С большим удовольствием я смотрел на этого незнакомого человека — он родился и жил во мне одну ночь, а вот сегодня его я уже смотрю на экране! Я не успел его ни полюбить, ни возненавидеть, я смотрел на него любопытными глазами. Передо мной жил веселый, не дурак выпить человек, лихо играющий на бильярде и упоенный своим величием.
И мне вдруг стало жалко, что его жизнь сейчас, вот так запросто, сказав Козинцеву: «нет!», я могу оборвать.
Я почувствовал в нем что-то мне дорогое и волнующее — это было мое творение, это была моя плоть и кровь! И я громко сказал: «Хорошо! Я согласен!», взяв тем самым на себя непомерную нагрузку. ‹…›
‹…› Григорий Михайлович сказал:
— Тут мы сдаем свои позиции и вручаем вас в руки директора нашей картины, который вас ждет.
М. С. Шостака я знал как большого специалиста и одного из лучших организаторов производственного процесса в создании картин. Свой разговор он начал примерно так:
— Здравствуйте, дорогой Михаил Иванович. Ну что, мы вас замучили?
— Да, устал! Сегодня ночь не спал и вчера.
— Да, это утомительно, но искусство требует жертв! — смеясь, спародировал он горе-делягу. — Ну как, свою пробу видели?
— Видел, — говорю.
— Блеск?..
— Как будто ничего. Но это ведь с маху.
— Вот именно, с маху! Может, с маху-то оно и лучше? Может, нам этого «маху» и держаться?
— Что-то не понимаю? — сказал я, предчувствуя какой-то подвох.
— Хорошо. Разберемся. По-дружески, по-деловому. У нас и павильоне комплексная декорация трактира стоит вторую неделю, а по плану мы должны были ее сломать три дня назад. Но режиссеры решили, и совершенно правильно, переснять эту роль, пригласив вас, Сегодня художественный совет и дирекция утвердили вас в этой роли, с чем горячо поздравляю!
— Спасибо!
— Дальше, Михаил Иванович, я обращаюсь к вам как к человеку, который понимает, что такое производство. Помогите нам.
— Чем? — тревожно спросил я.
Он посмотрел на меня умными глазами и осторожно произнес:
— Волноваться не надо, если скажете: «нет», — настаивать я не буду.
— Ох, не тяните! Говорите прямо — не выходить что ли из павильона, пока не снимем?
— Да, милый! Да! Точно в воду глядел! То, что было запланировано в десять дней, надо снять в три дня, у вас сейчас три — четыре дня перерыва в съемках «Петра I»... Мы поставим вам кровать и будем снимать столько смен, сколько вы сможете. Если вы уложитесь в эти трое суток, то вы сделаете очень большое дело и студия не будет в простое, ибо мы создаем пробку в одном из главных павильонов.
— Вы очень многого от меня хотите, я ведь человек и вряд ли смогу это сделать.
— Не настаиваю! Попробуйте! А сейчас пообедайте, немного отдохните, пока приведут в порядок декорации, и начнем съемку! В добрый час!
В общем так оно и было. Весь коллектив — оператор Андрей Москвин, режиссеры Григорий Козинцев и Леонид Трауберг, вся съемочная группа и артисты — не выходили из павильона. Съемка шла в необыкновенном темпе.
Все, что импровизационно создалось у меня в первую ночь, немедленно всплыло, как только я надел костюм, загримировался, сделал синяк под глазом; он меня почему-то особенно грел и стал чем-то вроде ключа, который сразу вводил меня в образ. Как только мне наводили синяк, во мне пробуждалось что-то новое, чего я доселе в себе не ощущал, — какое-то новое удальство, какой-то размах, какая-то бравада. Кий, шары на бильярде, пиво, синяк, пьяный угар, Васька-половой, на которого можно орать, — все это создавало атмосферу, где мой Дымба чувствовал себя, как рыба в воде.
И можете себе представить, что творческий рывок, который проявил весь коллектив, оказался очень плодотворным. Работали все вдохновенно, не думая о времени, работали не за страх, а за совесть. В свободную минутку кто-то отдыхал, кто-то пил горячий чай или ел вовремя поданный обед, но все продолжали работать.
Сцену сняли в трое суток при самом высоком качестве. Непостижимо, но факт! «Авось, сойдет» — в нашем лексиконе не существовало.
Снимали невиданными темпами.
Москвин, мрачный человек в очках, и Козинцев, — они руководили съемкой — решили снимать, отказавшись от нескольких дублей. Все снимали с одного раза.
Практика показывает, что, как правило, лучший кусок всегда бывает первый, а уж по актерской линии он всегда самый волнующий: все творческое кипение, весь творческий экстаз почему-то выражаются в первой съемке.
— А если кусок не удался, если где-то будет брак, то еще сутки добавим, — решил Козинцев, — и переснимем уже наверняка.
Так и делали, и эксперимент целиком себя оправдал. ‹…›
‹…› «Возращение Максима» явилось второй серией трилогии о Максиме. Обе серии были сделаны необыкновенно смело.
Фильмы исторического плана, особенно те, где затронута партийная тема, как история большевика Максима, казалось, совершенно естественно, делались в хроникально-документальной или в несколько эпически приподнятой манере повествования. Трауберг и Козинцев подошли к своему материалу с иных позиций. Они сделали свою картину смело, ярко и ново, совершенно неожиданно построив сюжет на эпизодах, имеющих глубокое внутреннее содержание, эпизодах, которые можно назвать, как это не вяжется с темой, аттракционами. Это была цепь великолепных и впечатляющих аттракционов.
Такая форма, в этом можно убедиться, просмотрев всю трилогию, очень ярко, очень насыщенно и очень взволнованно давала возможность на экране, кинематографическими приемами, раскрыть и показать остроту борьбы большевика Максима с остатками контрреволюции. Неожиданные повороты и ракурсы, через которые режиссеры показывали и заставляли рассматривать эпизоды борьбы, были очень смелыми и раскрывали с новой силой внутреннее решение сцены, а стало быть, и событий.
Жаров М. Жизнь. Театр. Кино. М.: Искусство, 1967.