Съемки фильма «Новый Вавилон» начались в павильоне. Технически они считались легкими, хотя для меня они были трудны. ‹…›
я поехала со съемочной группой в веселый город Одессу, где мы должны были снять все сцены, связанные с солнцем, то есть натуру. ‹…›
Первым объектом наших съемок в Одессе были пушки. На одном из лысых холмов, которых вокруг Одессы много, стояли пушки образца уже не знаю какого года. Рядом паслись стреноженные лошади и отдыхали солдаты буржуазной Франции времен Парижской коммуны. По сценарию, все это было приготовлено для стрельбы по коммунарам по первому приказу генералов. Женщины — жены, сестры, дети французских рабочих пришли уговаривать солдат повернуть оружие и не стрелять по народу. Поили солдат молоком, кормили, шутили с ними. Но был отдан приказ, и солдаты стали впрягать лошадей. Женщины плакали, хватались за колеса. Ложились под лошадей.
Солдатами снимались переодетые красноармейцы, а женщины
были набраны по типажной пригодности просто на улицах и на рынке. Все было очень хорошо. Им объясняли содержание сцены, и красноармейцы бубнили свое, женщины выкрикивали свое. Стоял шум, гам, и все получалось как надо.
Затем начали снимать сцены Жеймо и мои. Яня падала под колесо пушки и что-то темпераментно, но беззвучно кричала, отбивая свои маленькие кулачки об колеса пушки.
У меня тоже был довольно сильный кусок, где я, уговаривая солдат, произносила чуть ли не целый монолог. Я кричала как можно громче и взволнованнее, но, конечно, беззвучно.
Немое кино!
И вдруг я впервые обратила внимание на реакцию зрителей. Зрителями были те же красноармейцы, женщины и десятка два зевак. Они окружили нас плотной толпой, чтобы посмотреть, как играют артисты. Сперва на их лицах появилось некоторое удивление, потом послышалось тихое хихиканье. Какая-то женщина удивленно сказала:
— И чего: хайла дерут, а не слышно. Глухонемых, наверное, играют!
В конце концов зрителям это надоело, стало скучно, и все удалились в тень, где занялись своими разговорами.
Меня это немного смутило. Вдруг промелькнула мысль, что мы что-то не то и не так делаем. Но я вскоре успокоилась, когда стали снимать эпизод девушки, плачущей над телом убитого жениха. Девушку играла Анна Заржицкая, очень хорошая и темпераментная актриса. Она сама себе выдумала текст и в голос рыдала и причитала над убитым. Всех нас эта сцена растрогала до слез. Трауберг сказал мне:
— Вот. Учитесь!
Я огрызнулась:
— А кто виноват? Сами вы заставляете нас играть беззвучно, а теперь предлагаете учиться. Даже в театр нам запретили ходить.
Когда мы посмотрели эту сцену на экране, то оказалось, что очень многое потеряно. Экран был нем, и обаяние голоса, интонации потерялось, и осталось сухое изображение. Значит, какая-то правда в нашей немой работе есть. ‹…›
***
Самым, как говорили, «смертельным номером» была съемка на баррикаде.
На площади, похожей формой на морскую звезду, по старинным гравюрам построили баррикаду. Были навалены камни, вырванные из мостовой, перевернутые телеги, столы, стулья, кровати, мешки с песком, подушки, матрацы, и сверху стоял рояль. Рояль был сделан из фанеры, но выглядел как настоящий. Рядом с роялем возвышалась рекламная колоссальная кружевная кукла из нашего модного магазина.
Сперва были «тихие» съемки. Снимали коммунаров, как они чистили и подготовляли ружья, как достраивали баррикаду. Женщины щипали корпию, кормили мужчин обедом. Благообразного вида человек играл на рояле.
Потом стали снимать раненых и умирающих коммунаров.
Как их перевязывали. Как раненые люди брали в руки оружие
и опять стреляли. Съемки длились несколько дней.
Наконец перешли к главной сцене, когда наступал явный перевес правительственных солдат. Горела баррикада. Коммуна гибла.
В городе безотказно сработал беспроволочный телеграф. Казалось, что все население Одессы пришло посмотреть на съемку. Все улицы, все окна, все крыши были забиты людьми. Все знали, что сегодня будет особенная съемка.
А съемка действительно была особенная. Даже окружение было небывалым. С одной стороны баррикады дежурила пожарная машина и наготове стояли пожарники в касках и со шлангами в руках. С другой машина «скорой помощи», около которой толклись два врача в белых халатах. Наш директор говорил: «Огонь не шутит!»
Все были возбуждены, взволнованны и даже немного испуганы. Это была моя съемка. Мое испытание. Я нервничала, но старалась не показать этого и все время шутила.
Наконец наступил момент, когда сторону баррикады, обращенную к аппарату, облили керосином. Козинцев свистнул своим привычным свистом, который в этот раз прозвучал как-то особенно пронзительно. К баррикаде с двух сторон поднесли горящие факелы, в рупор крикнули: «Начали!» и съемка началась.
Пламя взвилось выше крыш. Все загудело и затрещало. Одна минута колебания и я с взлохмаченными волосами, в мокром платье (чтобы не сразу вспыхнуло) кинулась в огонь.
Огонь должен был быть передо мной, а я чуть подальше, но у огня свой нрав, и он лез, куда ему хотелось.
Что-то прокричав, я схватила лежащую специально приготовленную парчу и стала протягивать ее солдатам. Парча была старинная, из тончайших нитей. Загоревшись от огня, она плавилась у меня в руках. Я протягивала над огнем руки с парчой и кричала: «Дешево продается!»
Проиграв всю сцену, я спрыгнула за баррикаду и не успела взвыть от боли, как услышала команду: «Повторяем еще раз то же самое. Начали!»
Не думая ни о чем, забыв о боли в руках, я кинулась обратно и проиграла все с начала до конца еще раз.
Самодисциплина!..
Когда я, задохнувшаяся от дыма и обожженная, почти замертво свалилась на руки товарищей, меня схватили врачи. Сунули в машину, вымазали мое лицо и руки чем-то жирным, перебинтовали и отвезли в гостиницу.
Руки и лицо зажили довольно быстро, а моя прическа, фасон «воронье гнездо», наполовину обгорела. Пришлось на следующих съемках подкладывать что-то вроде парика, пока не отросли свои волосы. ‹…›
***
Но вся суматоха кончилась, когда эту сцену посмотрели на экране. Огонь на экране не производил впечатления, которое должен был произвести. На экране шевелились жалкие полоски пламени, безобидные и прозрачные, и было непонятно, чего я там прыгаю и суечусь. У меня было впечатление, будто я лично в чем-то виновата.
Единственным утешением были одесситы. Я уехала в Ленинград раньше группы. Когда вернулись остальные, они мне со смехом рассказывали, как одесситы рыдали над трупом сгоревшей актрисы.
— Да не сгорела она. Спокойно живет в Ленинграде,— говорили наши.
— Они нам говорят! Вся Одесса видела!..
— Я сам был на панихиде. Если бы не наши цветы, то все было бы очень бедно. Несчастная актриса! Такая молодая!
— Какая глупость! Никто не сгорел…— пытались наши вставить слово.
— Они нам говорят! Мы будем подавать в суд на вашего режиссера. Это зверь какой-то! Мы это так не оставим…
Разубедить одесситов было невозможно. На съемке их присутствовало тысячи, и они все видели. И видели по-своему. Главное — одинаково. Все-таки удивительный народ!
Стоял конец ленинградского октября, когда во дворе фабрики построили кусок парижской улицы с выходящим на нее большим ярким кафе. Снимали проход коммунаров после разгрома Коммуны. Офицер заскочил выпить рюмку согревающего. Узнав о стоящей перед входом толпе жалких, промокших и теперь никому уже не страшных «врагов», вся нарядная, пьяная толпа высыпала на улицу и, несмотря на сильный дождь, начала зонтами, тростями и просто кулаками избивать несчастных людей.
Стояла плюсовая температура. Было два или три градуса, но в воздухе уже кружились одинокие снежинки и дул пронзительный ветер. Нам нужен был дождь. Было холодно и противно. Но раз нужен дождь значит, будет дождь. По краям декорации поставили трех пожарных, которые посылали в воздух из брандспойтов сильные струи воды. Наверху струи рассыпались и падали на землю сильнейшим дождем.
Коммунаров было человек пятьдесят. Я понимаю, почему актеры, которые играли в картине роли коммунаров, безропотно могли трястись от дикого холода. Но откуда взяли людей, которые за мизерную плату, просто так, за здорово живешь согласились на это испытание? Это уже понять трудно.
Вся снимающаяся под дождем массовка надела под костюмы теплое белье, которое было обшито клеенкой. Думаю, что при таких потоках воды им было еще хуже, чем мне. Я была просто в рваном платье, надетом на голое тело. Правда, мне было так холодно, что я плакала. Но слезы смешивались с дождем, и никто их не видел.
Как иногда бывает, в эту ночь съемка не ладилась. То гас свет, то заедало аппарат, то еще что-нибудь. Пока операторы возились со своей аппаратурой, люди в мокрых платьях стояли на ледяном ветру. Я часто удивляюсь: откуда у человека берется такая выдержка и терпение! Это невероятно…
В перерыве, когда переставляли аппарат на другую съемочную точку, с меня содрали мою мокрую тряпку, закутали в толстую теплую простыню и стали растирать посиневшие конечности. Я икала от холода, но пыталась еще острить.
Всем выдали по стакану водки. Я никогда ее еще не пробовала, но меня заставили выпить несколько глотков. Я моментально согрелась и настолько опьянела, что потом дождь и холод были мне уже «по колено».
Как я могла хоть что-нибудь сыграть — сама не знаю. Но сыграла все, что надо. ‹…›
***
Когда кончили снимать эту сцену, тут же начали другую, и тоже на улице, и тоже с дождем.
Офицер, сидя под навесом, подзывал к себе каждого арестованного коммунара и своей милостью или миловал, или бросал сквозь зубы: «Смерть!» У меня была с ним сцена, где он предложил мне, то есть Луизе, подписать бумагу о том, что я гулящая девка и случайно пошла в эту «банду». Я давала офицеру по морде, и он ревел: «Смерть!»
Опять был холод. Опять крутился снежок, который растворялся в льющейся из брандспойтов воде. Водки на этот раз не было, а я опять не простудилась.
Следом за пощечиной шла съемка кладбища Пер-Лашез, у стены которого расстреливали коммунаров.
Эта сцена снималась в павильоне и без дождя. Но было не легче. За несколько дней до съемки в павильон навезли черной земли. Набросали в нее семена травы. Под теплым, сильным светом трава быстро проросла. Она была зеленая, красивая, но чем-то напоминала рисовое поле. Когда расстрелянный коммунар падал, в воздух взлетали блестящие брызги.
Под насыпанной землей шли толстые кабели от осветительной аппаратуры. Как-то никому в голову не пришло, что вода хороший проводник электричества и что надо быть осторожными.
Начали съемку с меня. В первом дубле, когда я упала в эту жижу, меня что-то ударило с такой силой, что я на метр отлетела в сторону от аппарата.
К удивлению, все обошлось благополучно. Кабели быстро изолировали, и съемка продолжалась.
Так, пролежав две смены в жидкой, холодной грязевой
ванне, я закончила свои съемки по фильму «Новый Вавилон».
И, к удивлению, опять не простудилась. Вероятно, это как на войне. Любой холод и простуда проходят мимо.
Кузьмина Е. О том, что помню. М.: Искусство, 1989.