ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ГОД… ПЯТЫЙ МЕСЯЦ ВОЙНЫ… БЕРЛИН

Музыка и гулкий грохот барабанов сотрясали вечернюю тьму. Во тьме тонули серые очертания домов, обступивших площадь, черные ветви деревьев.

Над площадью царила высеченная из дерева и грубая, как война, статуя фельдмаршала Гинденбурга. Деревянные сапоги попирали деревянный помост. Деревянная шинель прикрывала деревянные плечи где-то на высоте многоэтажного дома. Еще выше тонул во тьме деревянный квадрат головы. Пожарная лестница вытянулась вдоль статуи. Высоко на лестнице повис юнец в корпорантской шапочке, лихо сдвинутой на затылок.

Неяркий свет фонаря чуть озарял деревянное безобразие бога войны, краснел на меди оркестра, скользил по груде военных трофеев, сваленных у помоста, неровным светом заливал помост.

Котелки, поднятые воротники, дамские шляпки колыхались в пятнах света.

Толстяк в котелке, надвинутом на лоб, с лицом, багровым от натуги, продавал войну:

— Дорогие господа и дорогие дамы!- бросал он в толпу с пафосом зазывалы дешевого балагана.- Какой прекрасный пример! Арно Бауэр, коммерсант… заплатил за свой гвоздь двести марок! Двести марок на военные нужды!

Барабаны ответили грохотом, толпа на площади — одобрительным рычаньем.

Арно Бауэр, сняв цилиндр, склонил лысину, юнец на лестнице одним ударом молотка вогнал Железный гвоздь в деревянную грудь фельдмаршала.

— Что такое гвоздь?! Гвоздь — это простой кусочек железа, господа и дамы! Снаряды, рвущие тело противника, это тоже железо… Пушки, посылающие снаряды, железо!.. Наш кайзер — железный кайзер! Ваши деньги с лихвою окупятся, господа! Каждый железный гвоздь, вбитый вами в благородную грудь нашего фельдмаршала, приближает час славы, час победы! Следующий! Эрвин Нольц!.. Чиновник! Платит за свой гвоздь сто марок! Сто марок на военные нужды!

Барабаны грохотали… Юнец поднял молоток.

Темный автомобиль въехал на площадь. Толпа немного подалась, уступая ему дорогу. Шофер затормозил, и в открытой карете автомобиля встали трое: Эберт, Шейдеман, Носке. Их узнавали, их разглядывали с любопытством, перешептывались. А они молча глядели на светлое пятно помоста. Эберт зябко уткнул тяжелый подбородок в воротник, Шейдеман, прислушиваясь к тому, что говорили в толпе, подкручивал свой красивый завитой ус. Громадный Носке с головой, глубоко вжатой в плечи, поворачивал круглые стекла очков во все стороны.

— Господа и дамы! — кричал человек с помоста.- Только что получены известия… Новая ветвь в венке победы! Двести шестнадцатый полк штурмом взял Менгелааре!.. Штыки и приклады работали на славу!.. Наши герои с песнями штурмовали огнедышащие позиции!.. Слава пехоте! Слава артиллерии, молотящей врага! Слава героям!

Музыка гремела над площадью.

— Да…-Эберт задумчиво покачал головой.- Я хотел бы увидеть немца, который, слыша все это, посмеет в чем-нибудь упрекнуть нас!

— Ну, — пожал плечами Носке,- его бы просто разорвали в клочья…

Певучие гудки автомобиля прорезали шум площади.

Продавец войны, тараща глаза, тянул руки по швам, молоток в руке юнца, занесенный над гвоздем, повис в воздухе. Все на секунду смолкло, застыло.

— Кайзер!-тихонько воскликнул Шейдеман.- Как это неловко, что мы оказались здесь…

«Дейчланд, дейчланд юбер аллее»,- пронзительно пели гудки. Такие гудки были присвоены в Германской империи только одной машине — машине кайзера. Она ворвалась на площадь, прорезав тьму светом фар, черная, длинная, увитая гремящими спиралями труб.

Человеческое месиво молча рванулось к машине.

— Да здравствует кайзер! — захлебнулся криком продавец гвоздей.

— Хох! — ответила ему толпа.

Кайзер стоял в машине. Серебристая походная шинель плотно обтягивала его плечи; тяжелые глаза, не мигая, смотрели в темноту. На бронзовом лице щетинились плоские усы тигра.

Котелки, шляпы, палки, платочки мелькали в воздухе.

Эберт, Шейдеман, Носке склонили головы в достойном полупоклоне.

Глаза кайзера, обводя толпу, остановились на них. Кайзер что-то вспоминал.

— Бетман, — обратился он к канцлеру, сидящему в глубине машины,- эти люди мне чем-то знакомы… Кто они?

— Ваше величество, это депутаты рейхстага, социал-демократы: господин Носке, господин Эберт, господин Шейдеман…

— А, — произнес император.

— Они очень трогательно ведут себя, ваше величество… Завтра их партия будет единодушно голосовать за новые кредиты на войну.

— Ну что же, — сказал кайзер. — Этим они искупят хоть часть грехов, лежащих на их совести…

Приветствуя господ депутатов, кайзер слегка коснулся двумя пальцами левой руки (правая была сухая, мертвая, неподвижная) козырька каски.

У КАРЛА ЛИБКНЕХТА

— Нет, нет и еще раз нет, милый Франц! Завтра я голосую против кредитов на войну!.. Во что бы то ни стало, чем бы это мне ни грозило! — Либкнехт резко повернулся вместе) с круглым вертящимся табуретом от рояля, у которого он сидел, рассеянно положив мягкие руки на клавиатуру.

Обычно добрые, очень близорукие глаза Карла сейчас неукротимо блестели за стеклами пенсне. Его добрый рот был упрямо сжат.

Война была за темными окнами, за глухими шторами. Здесь же углы комнаты тонули в теплом, спокойном полумраке. На рояле стояла ваза с зимними цикламенами, белыми и красными. Сквозь пестрый шелковый абажур падал на чайный стол мягкий свет. Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен чашками, чайниками, бисквитами. Жена Карла, совсем еще молодая и стройная Соня Либкнехт, из желтого эмалированного чайника наливала чай Розе Люксембург.

Роза пребывала в глубокой задумчивости. Ее прекрасные лучистые глаза смотрели куда-то за пределы этой комнаты, этого дома.

Франц Меринг по-стариковски устроился в древнем отцовском кресле. Он яростно дергал шнурок от пенсне, запутавшийся в его длинной седой бороде.

За большими стеклянными дверями, в комнате мальчиков, сыновей Карла от первого брака, старший, четырнадцатилетний Гельми готовил уроки, двенадцатилетний Роберт рисовал натюрморт: яблоко, чашку, синий кувшин. Маленькая Верочка сидела на парте рядом с Робертом и, старательно подражая брату, марала бумагу цветными карандашами. Дети прислушивались к отцовскому голосу и, когда отец говорил особенно громко, переглядывались.

— К черту нерешительность! К черту сомнения!- воскликнул Карл.

— Но Карл… — сказал Меринг. — Мне просто страшно за тебя, мальчик! Ты же будешь совсем одинок!

— Пусть так! — Либкнехт упрямо тряхнул головой, повернулся к роялю, бросил руки на клавиши.

Будем петь среди громов,

Страх и скорбь забудем, — задорно запел он.

— Карл, перестань!.. Перестань… Ты меня злишь! — Меринг стучал кулаком по ручке кресла.

— Дорогой друг, — повернулся к старику Карл, — я не могу поступить иначе! Мир должен узнать, что в Германии есть еще чудаки, для которых верность Интернационалу кое-что значит! Я буду одинок?! Ничего… Это не надолго! Ну же, ну, старый друг, я обращаюсь к вашему вечно юному сердцу!

— Ах, Карл!..

Карл повернулся к роялю.

Если в мире нет богов,
Мы богами будем!.. —

дразнил он Меринга.

— Карл, перестань!.. Перестань!

Будем петь среди громов… —

не унимался Карл.

— Слушай, Карл! — серьезно сказал Меринг. — Все мы чтим память твоего отца, нашего дорогого Вильгельма.

Карл резко оторвал руки от клавиатуры.

Меринг поднял руку, торжественно потряс ею в воздухе.

— Вот! — ткнул он пальцем в стену.

Со стены благосклонно глядел из тяжелой рамы отец Карла Вильгельм Либкнехт. Мать Карла — Наталия Либкнехт — улыбалась под стеклом рядом с мужем.

— Пятьдесят лет назад… Я был тогда еще совсем молод… Твой отец Вильгельм основал нашу старую партию! Роза! Что же вы молчите? Скажите ему… Ведь это же разрыв, разрыв со старой партией!

Но Роза молчала. Глубокая морщина прорезала ее чистый высокий лоб.

Карл вскочил с табурета. Он прошелся по комнате, остановился у портрета отца.

— Нет для меня на свете… — сказал он, глядя на портрет, — ничего более священного, чем память моего отца… Дорогой отец!.. Но, Франц… Когда отец сворачивал с прямой дороги, когда его шаг становился неуверенным, а это случалось и с ним, Маркс, в честь которого я назван Карлом, брал моего отца за руку и выводил опять на дорогу, прямую как стрела. Ох, как он бывал жесток и к отцу и к партии, когда она изменяла долгу Интернационала!.. Может быть, и сейчас он сказал бы: «Рвите с партией, изменившей своему долгу! Поступайте так, как поступил Ленин и русские, создавшие свою партию!» А, Роза?

Роза подняла голову.

— Зачем возвращаться к этому, Карл? — сказала она. — Разве в России была партия, подобная нашей? Полвека! Почти полвека борьбы, достижений, ошибок. Немецкий рабочий, так привыкший к железному единству ее рядов…

— Слушай, слушай, Карл, — теребил бороду Меринг.

— Но, Франц, я же… — начал Карл.

— И порвать с ней… — говорила Роза, — только потому, что несколько мерзавцев изменили своему долгу?! Нет, нет…

— Ну хорошо, хорошо, — перебил ее Карл, — не буду… Больше не буду! Роза, Франц, я ведь не собираюсь рвать со старой партией… Старушка еще послужит нашему делу и, как знать, может быть, я, именно я, поддержу ее репутацию. Ведь об этом-то и идет сейчас речь. И потом… — Карл вдруг по-мальчишески прищелкнул пальцами, глаза его загорелись веселым блеском. — Ах, разве это плохо?! Нет, вы только представьте себе физиономии наших генералов. Ведь я же испорчу им всю музыку, которую они как хорошо сладили… Честное слово, Эберта хватит удар!.. Филипп совершенно потеряет аппетит, он даже не захочет прикоснуться к своему любимому вишневому пирогу!..

А Носке? Носке будет рычать и лаять, как ослепший бульдог. Нет, это прекрасно! Вы только вообразите, как они запрыгают!

— Карл, ты неисправимый мальчишка! — махнул Меринг рукой, но и его разбирал смех. Мелкие морщинки собрались у его глаз. Он не выдержал и прыснул себе в бороду.

— Ага! Ну вот вы и смеетесь! — тормошил Карл старика.

Меринг отмахивался.

— Перестань, Карл… Перестань!

Неожиданно в уют этой комнаты вкрался далекий и тяжелый грохот. Все смолкли. Роза встала, тихонько прошла к окну, отдернула тяжелую штору. Война ворвалась в комнату, близкая и ощутимая. Стекла дрожали от гула тяжелой артиллерии, бесконечной вереницей грохочущей по асфальту. Короткие команды и цокот конских копыт доносились с улицы.

Синий кувшин, который рисовал Роберт, дрожал на столе. Гельми встал, размашистым мальчишьим шагом заходил по комнате. Он подошел к Верочке, склонился над ней. Верочка старательно кончала рисунок. На земле лежали поверженные люди. Красным карандашом была нарисована кровь вокруг них, огонь взрыва.

— Что это? — строго спросил Гельми.

— Это наш герой убивает казаков, — доверчиво протянула Верочка рисунок брату.

— Фуй, какая гадость! — буркнул Гельми, и, скомкав рисунок, отбросил его в сторону.

Верочка ничего не понимала, но ей хотелось плакать. Она засопела носом.

— Гельми!…- укоризненно покачал головой Роберт.

— Ах, Бобби…- Гельми и снова зашагал по комнате.

— Не реви!- сказал Роберт. — Я тебе нарисую другую картинку.

Грохот сотрясал стекла. Роза стояла у окна, прильнув лбом к темному стеклу.

— Десять тысяч орудий, — вдруг тихонько сказала она, — миллион патронов… сто тысяч снарядов… миллион раненых и убитых… Продаем, покупаем… Покупаем, продаем… Гранаты, вертящиеся скамейки, патронташи… только для солдат… Протезы на разные цены. Посредничество по женитьбе с женами убитых… все для солдат! — скрытая страсть клокотала в голосе Розы. Она говорила все это как бы пушкам, грохочущим внизу. Но вот она отвернулась от окна, оглядела притихших друзей. Что-то орлиное было в ее откинутой назад голове. — О, какая прибыль расцветает на полях, удобренных мертвыми костями! — Роза провела рукой по лбу, как бы отгоняя видения, вызванные ею. Поправила гребенку в волосах. — Карл прав! — спокойно сказала она. — Он не должен больше молчать!

Карл хотел что-то сказать, он двинулся к Розе, но она остановила его жестом руки.

— Погодите, Карл… Сонечка, дорогая, — с материнской нежностью обратилась она к Софье Либкнехт. — Мне хочется сказать теперь вам несколько слов… простых женских слов… Вы все молчите… молчите. Сонечка, вы так еще недавно с Карлом, так недавно стали вы матерью его детям… Ваше счастье было таким коротким!.. Понимаете ли, чем грозит вам то, что собирается сделать Карл?.. Ваша жизнь изменится… Совсем, совсем изменится…

Роза подошла к Софье, обняла ее за плечи.

— Сонечка! — сказала она. — Мне бы хотелось услышать вас!..

Софья взяла в свои руки руку Розы.

— Знаете, Роза, три года назад я точно знала, на что иду…

На минуту все затихли.

— Сонечка, милая! — сказал Карл.

Он оглядел комнату, рояль, цветы на рояле, склонился над цветами, осторожно, чтобы не смять стебли, выдернул из вазы два цветка, красный и белый, и направился к женщинам. Всегда немного нескладный в своем чуть длинноватом пиджаке, сейчас он казался даже изящным. Какая-то прирожденная грация, грация чистого сердца была в том, как он склонился к Софье, в том, как протянул ей цветок.

— За то, что ты у меня такая умница, Сонечка, — сказал он, за шутливостью жеста пряча свою растроганность.

Софья взяла цветок, деловито приколола его булавкой к груди.

— Роза, — шутливо поклонился Карл, — вы, как всегда, бесподобны… Примите от меня этот дар. — Он протянул ей белый цветок. — В знак вечной дружбы.

Меринг любовался Карлом.

— Карл, — сказал он. — Ты — прирожденный кавалер!

Роза улыбалась. Она отвесила Карлу церемонный поклон, засунула стебель цветка себе в волосы.

— Итак, Франц, — сказал Карл, — к черту сомнения!

— Не знаю… не знаю, Карл… может быть… — вздохнул Меринг. — Но, Карл, я просто боюсь за тебя.

— Ничего, ничего, старый друг. Пусть нам будет девизом: всегда вперед! — Карл пошел к роялю. — Всегда по прямому пути! Легкому или тяжелому — это уж как суждено судьбой!..

Карл играл два такта вступления к песне Шуберта «Бодрость». Легко начал он песню:

Если снег в лицо метет…

— Ну же, ну! Франц! Роза!

Верочка уткнулась подбородком в плечо Бобби. Через плечо брата глядела она на его рисунок. Бобби создавал на бумаге ослепительный мир. Зеленые холмы, пестрые цветы, желтые поля, голубое небо. «Солнце» — подписал для ясности Бобби под круглым красным шаром.

— Птицы! — указал он Верочке на черные запятые, бороздящие голубизну неба.

Будем петь среди громов,
Страх и скорбь забудем!

Арнштам Л. Карл Либкнехт. Cценарий // Искусство кино. 1958. № 5.