— Бросай работу! — крикнул рабочий Генрих Ланге.

Подхваченный десятками голосов, этот крик гулко покатился по огромному механическому цеху завода Сименс, на Зальцуфер. Рабочие поднимают от станков бледные лица, с трудом различимые в тусклой пыли. Рукоятки моторов одна за другой поворачиваются на «стоп». Тревожно ревет сирена.

Начальник цеха, прильнув к застекленной стене своей конторки, видит, как там, внизу, рабочие сбегаются к какому-то центру, вокруг которого уже целый водоворот.

— Почему прервали работу, Нейман? — яростно бросает он появившемуся на пороге конторки бледному мастеру с повязкой национал-социалистической партии на рукаве.

— Коммунисты! — задыхаясь, отвечает мастер.

— Что? Как вы могли допустить до этого?! А что смотрел завком? Где этот старый болван Тункель? Сейчас же вызвать штурмовой отряд!

Мастер бросается к телефону:

— Алло… это тридцать третий отряд?

Стройная фигура рабочего Генриха Ланге возвышается над морем голов.

— Товарищи! — бросает он, проведя рукой по светлым, спутанным волосам. — Худшее, чего мы могли ожидать, свершилось. Шайка фабрикантов оружия вручила власть шайке Гитлера!

И сразу цех взрывается бурей выкриков, жестов, поднятых кверху кулаков.

✱ ✱ ✱

— В этот трагический, в этот решающий для судеб немецкого народа час, — говорит Тельман, — ЦК коммунистической партии Германии поручил мне и товарищу Пику еще раз обратиться к вам, руководителям социал-демократической партии. — Равномерными взмахами руки Тельман как бы придает каждому слову, сказанному им, еще большую весомость. Рядом — седая голова Пика.

Те, к кому обращается сейчас Тельман, сидят у круглого стола. Сам хозяин социал-демократической фирмы Отто Вельс, Зеверинг, профсоюзный «воротила» Лейпарт, бывший «вождь» рейхстага Пауль Лебе.

— Еще раз протягиваем мы вам братскую руку дружбы! — Мужественное, открытое лицо Тельмана дышит непреклонной волей и энергией. — Сейчас не время для споров! Старые распри должны быть забыты! Есть только одна сила, которая может разбить фашизм! Эта сила — единый фронт пролетариев Германии! Немедленная всегерманская стачка до полной победы, до свержения правительства Гитлера — вот с чем мы пришли к вам!

У господ социал-демократов достаточно растерянный вид. Некоторое время они подавленно молчат. Наконец раздается отрывистый, низкий голос Вельса:

— Единый фронт… все это превосходно, геноссе Тельман… Однако ситуация такова, что о стачке нам еще… следует подумать!..

— Да, да! Мы должны выждать!..

— Не увиливайте! — резко бросает Пик. — На этот раз время не ждет!

— Но ведь дело в том, Пик, что Гитлер пришел к власти легально, и, следовательно, у нас нет сейчас повода и причин начинать с ним борьбу…

— Опомнитесь!.. О чем вы говорите?! — гневно восклицает Пик. — Ты слышишь, Эрнст?!

— Геноссе Лейпарт! — задыхаясь кричит ворвавшийся в комнату секретарь. — Прошу извинения… но вам придется взять трубку… Тункель с Сименса… Там началась стачка!

— Что?! Что?!

Теперь все повскакали с мест.

— Ага! — восклицает Тельман. — Как видите, немецкие рабочие не ждут! Они-то знают, в чем их классовый долг!

— Какая стачка?! — Злая бороденка Лейпарта трясется над телефонной трубкой. — Я запрещаю… мы категорически запрещаем!.. Имейте в виду, всякую забастовку мы заранее объявляем незаконной! Сейчас главное — это выдержка и спокойствие, спокойствие и выдержка!

— Слушайте, вы! — руки Тельмана, тяжелые руки портового грузчика то сжимаются в кулаки, то снова разжимаются. — Если у вас осталась хоть капля совести… поймите в какую кровавую бездну толкаете вы рабочий класс…

— Нет, нет! — Лейпарт бросает трубку. — Всеобщая стачка сейчас? Профсоюзы решительно не могут взять на себя ответственности за такой шаг!

— Так же, как и социал-демократическая партия!

— Так! — Голубые, глубоко сидящие глаза Тельмана светятся испепеляющим гневом. — Однако вы не боялись ответственности тогда, в 1914, когда голосовали за военные кредиты! Вы не боялись ответственности и в восемнадцатом, когда ваш Носке вместе с генералами расстрелял германскую революцию. Ты, Зеверинг, не боялся ответственности, когда первого мая двадцать девятого года отдал распоряжение о расстреле рабочих демонстраций! Все вы не боялись ответственности и полгода тому назад, когда ответили на наше предложение о едином фронте перед лицом наступающего фашизма трусливым отказом! Но имейте в виду, сейчас, подлые штрейкбрехеры, сейчас вы берете на себя неслыханную… невиданную ответственность перед историей!

— Это невозможно! — стучит кулаками Вельс.

— Почему мы должны все это слушать?!

— Пойдем, Эрнст, — говорит Пик. — Нам с ними, действительно, не о чем говорить!

— Но помните! — бросает с порога Тельман. — Рано или поздно рабочие, обманутые вами, найдут путь к единству через ваши головы! Так будет!

✱ ✱ ✱

— Рот фронт! — несутся по цеху возгласы. — Да здравствует единство! Долой Гитлера!

— Стачка… стачка… стачка! — скандируют десятки голосов.

— Товарищи, все на улицу! — кричит Генрих. Плечом к плечу с ним его дружки: лысоватый великан Густав Штепфель, коренастый весельчак Макс Кемпнер, маленький седой Ксавер Шиммель. Где-то уже возникла песня, взвился красный флаг.

— Геноссен… Геносеен!.. Товарищи по социал-демократической партии… — Размахивая руками, сквозь толпу рабочих протискивается председатель завкома Тункель. — Чрезвычайно важные известия… — орет он, карабкаясь на станок. — Директива нашего руководства гласит: ни в коем случае не принимать участия в забастовке!

На мгновение все умолкают, и потом взрыв криков:

— Что он там говорит!

— Что ты плетешь, Тункель? Кто это тебе сказал?

— Я сам лично только что говорил с товарищем Лейпартом!

— Ах, мерзавцы! — тихонько гудит Штепфель.

— Расходитесь к станкам, геноссен! — орет Тункель. — Выдержка и спокойствие — вот лозунг наших вождей!

Только что царившее единодушие сразу уступает место растерянности. Она проступает на многих лицах. Из общего гула вырываются отдельные восклицания:

— Но это невозможно… Мы должны, наконец, действовать заодно с коммунистами!..

— Тут что-то не так, Тункель. Уж если теперь нам с ними не по пути…

— Да, товарищ, — тотчас же подхватывает Ланге. — Тебе-то по пути с коммунистами, но только вот, видишь ли, предателям рабочего класса, бонзам…

— Геноссен! — надрывается Тункель. — Не поддавайтесь коммунистам!

— Послушайте! Ну, разве у нас с вами не одни нужды, не одни горести? — с чувством восклицает маленький Шиммель.

— Да, да… Шиммель прав! — раздаются голоса.

— Уж не думаете ли вы, — жарко бросает в толпу Генрих, — что в той войне, на которую нас всех погонит Гитлер, вам отведут в окопах местечко потеплее?!

Никто не расходится. Рабочие в нерешительности топчутся на месте.

— Папаша Нушке! Сейчас же скажи хоть несколько слов… — шепчет Тункель старому рабочему. — Ты обязан поддержать престиж нашей старой партии!

— Послушайте, ребята, — вздохнув, старый Нушке покорно лезет на станок, — все мы знаем, что такое дисциплина… Вот эту руку…

— Знаем, знаем… ее жал сам Бебель! Ну, что ж, сдай ее в музей. Сейчас бы он ее тебе не пожал!

— Ах, Генрих! — укоризненно качает головой Нушке. — Не слишком ли ты горяч? Вожди нашей старой партии тоже ведь кое-в чем разбираются. Не следует терять головы…

— Вы потеряете свои головы, когда нацисты начнут их рубить!

— Ну, ну… все еще, может быть, обойдется!..

— Штурмовики на заводе! — раздается вдруг чей-то крик в глубине цеха, и сотни бледных лиц поворачиваются на этот крик.

Беглым шагом, размахивая дубинками, в ворота завода вливается штурмовой отряд. Второй уже рассыпался по двору.

✱ ✱ ✱

— Хайль! Хайль! Хайль!

Поздним вечером по Вильгельмштрассе движутся отборные банды штурмовиков. Реют знамена со свастикой. Чадят факелы.

Фюрер не в состоянии стоять спокойно. Выбрасывая правую руку вперед, он то и дело подпрыгивает в окне, словно паяц, которого дергают за ниточку. За его спиной колышется туша Геринга, мелькает бледное лицо Геббельса.

А у типографии «Роте Фане» штурмовики грузят на урчащий грузовик кипы конфискованных газет.

— Быстро! Быстро! — командует белобрысый штурмовик в форме шарфюрера.

Типографские рабочие, скрестив руки на груди, стоят в стороне и угрюмо поглядывают на штурмовиков.

— Быстро! Быстро!

Какой-то штурмовик роняет кипу газет на мостовую. Мелькнул заголовок: «Тельман зовет»…

й точно такой же газетой, с таким же заголовком, размахивает мальчишка лет десяти — типичное дитя берлинских рабочих кварталов. Лихо заломив на затылок каскетку, он несется у края панели по Линденштрассе.

— Роте Фане! Роте Фане! — кричит он пронзительным голосом, — Бонзы отказались от создания единого фронта!.. Тельман зовет к единству!.. Боевые комитеты единства! Боевые комитеты!.. Комитеты!.. Тельман зовет… Роте Фане!..

На перекрестке у Белл-Аллианс-платц с резко притормозившего грузовика соскакивает штурмовик. И в следующую секунду мальчик чувствует, как кто-то трясет его, приподняв за шиворот над мостовой.

— Ну-ка, щенок! Твои газеты! Быстро!.. Я их конфискую.

Задрав голову, мальчик видит склоненное над собой белесое лицо. Но он не теряет присутствия духа, отнюдь нет! Он цепко держится за газеты, которые тянет к себе штурмовик.

— Что вы, что вы, господин шарфюрер! — быстро тараторит он, изображая всем своим видом совершенную невинность. — Ведь эти газеты — моя коммерция. Они стоили мне целых пять марок… целых пять! Это же огромный убыток!.. — Он вьется ужом, пытаясь выскользнуть из рук штурмовика.

— Ах ты, красный ублюдок! — свирепеет штурмовик. — Он еще смеет разговаривать?!

Удар кастетом по голове, и мальчик, роняя газеты, рушится на мостовую.

✱ ✱ ✱

И вот грузовик с штурмовиками умчался в ночную мглу. Редкие прохожие пугливо окружают маленькое тело, распростертое на мостовой.

— Бог мой!-шепчет какая-то женщина. — Но он весь в крови! Нет, нет, это не люди… это звери!

И тотчас же рядом с женщиной возникает Димитров. Он опускается на мостовую.

Он видит маленькое худое лицо с провалившимися щеками, худую шею, обмотанную рваным шарфом, окровавленную прядь белобрысых волос.

— Ну, ну, малыш… — Димитров бережно подкладывает свои большие ладони ему под голову. — Что тут у нас стряслось? Ну-ка, ну-ка…

Чуть дрогнули ресницы, едва разжались губы:

— Роте фане… Роте фане… — в полузабытьи бормочет мальчик. — Тельман зовет… Тельман зовет… Комитеты… Боевые комитеты…

✱ ✱ ✱

— Держись, малыш, держись! Маленькое боевое крещение… Не так ли? — шепчет Димитров, склонившись к самому уху мальчика. — Говори-ка твой адрес. Твой адрес, малыш!..

«Веддинг останется красным!»

Полотнище с этим лозунгом протянуто через узкую Мюллерштрассе в том месте, где она выходит на Леопольдплатц.

Тревожно этим вечером в рабочих кварталах. У ворот, у подъездов серых однообразных домов — неподвижные фигуры женщин. Они ждут своих мужей так, как женщины моря ждут возвращения своих близких после бури.

Подняв потертый воротник кожаной куртки, Эльза Ланге вглядывается в ночную тьму. Она давно уже прохаживается у своего дома на Панктштрассе. Наконец-то знакомые шаги!

— Генрих!

— А… Эльза?

— Что так поздно, милый? — этот вопрос задан как бы невзначай: здесь не принято выдавать ничем беспокойство и тревогу, подчас с такой силой томящие душу. Мужчина и женщина скрываются в подъезде, еле освещенном тусклой лампочкой.

— Нет, нет! Ты только подумай, Эльза, какие негодяи… Ах, какие негодяи!

Они проходят через полутемную кухоньку в комнату.

— Но что с тобой, Генрих?! — вскрикивает она, когда он попадает в полосу света. Его куртка разодрана, под глазами кровоподтеки.

— Пустяки! Небольшая передряга с нацистами! Не в этом дело. Ты только подумай, эти соци… они-таки сорвали стачку. — Он устало опускается на деревянный табурет. — В какое болото, в какое страшное болото загоняют они рабочих!

Присев на маленькую скамеечку, Эльза молча расшнуровываем его ботинки. Он в таком состояний, что, она знает, — сейчас ему надо дать выговориться.

— Но ничего… ничего! Фашисты еще обломают об нас свои клыки! Конечно, вполне возможно, что всем нам скоро придется уйти в подполье.

Она уже подала ему домашние туфли, но он, так и не надев их, вдруг тревожно оглядывается.

— Постой, а где же Вилли?

— Как всегда, где-то носится.

— Но сегодня ты не должна была отпускать его, Эльзхен. Такой тревожный день.

— И, как всегда, он удрал без спросу! — Эльза улыбнулась мужу.

Осторожный стук в наружную дверь.

— Стучат?

— Да. Кто бы это мог быть? Это не его стук.

Быстро пройдя через кухню, Эльза отпирает дверь. Слышен её отрывистый крик:

— Боже мой!

И сразу глуховатый и необыкновенно мягкий сейчас голос:

— Не тревожьтесь, уважаемая фрау, прошу вас, не тревожьтесь. Ничего страшного! Всего лишь маленькая потеря крови, уверяю вас.

Она не различает человека, успокаивающего ее. Все ее внимание приковано к маленькой фигурке, повиснувшей у него на руках. На мгновение она каменеет. А человек, пригнув голову, уже проходит через кухню. Уже выскочил ему навстречу Генрих. И тогда, рванувшись, она выхватывает своего ребенка. Она несет его к кровати, опускает на кисейное покрывало.

— Что с тобой? Кто это сделал, Вилли? — растерянно бормочет Генрих, склонившись над сыном.

Пристален взгляд Димитрова. Он как бы навсегда хочет запомнить эту простую комнату немецкого рабочего: две фигуры, склоненные над раненым ребенком, полку книг с томиками Маркса, Ленина, Сталина, столик, устланный красным платком, на котором портрет Ленина, а по бокам портреты Карла и Розы.

— Ох, мами… мами… — все разрешилось плачем, отчаянным, громким. — Ох, мами, как он стукнул меня!

И Эльза сразу обретает спокойствие и решительность.

— Не реви! — говорит она. — Генрих, там в шкафчике бинт… Бог мой, мы даже не поблагодарили этого господина. — И Эльза и ее муж одновременно поднимают головы. Там, в полутьме, у двери могучий силуэт. Откинув голову и подняв сжатый кулак, Димитров стоит так еще мгновение и потом, повернувшись, быстро уходит. Уже слышны его удаляющиеся по лестнице шаги. Ни Генрих, ни Эльза так и не увидели его лица. Они так никогда и не узнали, кто же в этот вечер принес им сына.

Арнштам Л. Поджигатели войны. Отрывок из сценария // Искусство кино. 1950. № 5.