‹…› С Исааком Рабиновичем я сохранил на всю жизнь дружеские отношения, учился у него во Вхутемасе, во многом подражал ему в первых своих театральных работах и всегда испытывал чувство восхищения и благодарности к этому замечательному художнику.

…Марджанов страстно любил молодежь, и она ему платила тем же. Это не означало, что Марджанов противопоставлял молодежь старшему поколению мастеров. Нет, он пытался соединить их вместе, но его вера в творческие возможности молодежи граничила почти с фанатизмом. Его доверие молодежи было безграничным. Мы это испытали на себе. Вот почему не было ничего удивительного в том, что шел я в тот весенний день на свидание со знаменитым мастером. Достаточно было П. И. Ильину сказать о том, что в городе живет молодой художник, как Марджанов ответил: «Приведите его ко мне».

Я вошел в большое, залитое солнечным светом фойе театра. Очевидно, только что закончилась репетиция, проходившая за длинным столом, а по углам фойе еще толпилась кучками актерская молодежь, взволнованная, с какими-то сияющими особой радостью, которую дает только творчество, глазами, а в конце стола сидел совершенно седой человек с таким пронзительным взглядом черных пытливых и почти магнетических глаз, что я остановился, оробев. Мое смущение увеличилось еще оттого, что на столе перед седым человеком уже лежали чьи-то яркие эскизы, а возле него, с такой же папкой, как и у меня, стоял юноша моих лет, почти мой двойник.

— А вот и еще один, — произнес Ильин, единственный мне здесь знакомый человек. — Не робейте. — И он подвел меня к столу.

— Вот и хорошо, — сказал человек с седыми волосами. — У нас их будет двое. Познакомьтесь. Это Гриша Козинцев — молодой художник.

Мы неловко пожали друг другу потные от волнения руки. Тем временем Ильин взял мою папку и высыпал на стол ее содержимое. Эскизы оказались тоже схожими с работами моего нового знакомца. Марджанов рассматривал их один за другим, с довольным прищуром, откладывая некоторые в сторону. С видимым удовольствием копался он в этой пестрой груде юношеских дерзких замыслов.

— Прекрасно, — сказал он, вставая. — Вот я вам двоим и поручу оформить мою первую постановку. Сделайте мне декорации и костюмы к оперетте «Красное солнышко», она же «Маскотта». Знаете вы такую? Я давно мечтаю поставить ее. Прекрасная вещь… А Наталия Ивановна Тамара также давно хочет сыграть роль Маскотты. Ну как, беретесь? — обратился он к нам.

Удивительно, что он беседовал с нами без всякой снисходительности, совершенно серьезно, как со взрослыми, уже зарекомендовавшими себя художниками. Ему, видимо, понравились наши работы, и ему было совершенно безразлично, что нам обоим вместе не было и тридцати лет. Как я убедился впоследствии, так он разговаривал не только с нами. Если замечал он в ком-либо признаки одаренности, то ему совершенно безразличны были стаж и возраст. Вернее даже сказать, молодость каждого из обращавшихся к нему раззадоривала его, пробуждала особую тягу, особый аппетит ко всему молодому, неизведанному, смелому. Ему как бы доставляло особое удовольствие своеобразно рисковать, выдвигая часто неожиданные кандидатуры молодых актеров на ту или иную роль, молодых художников на ту или иную постановку, молодых авторов той или иной пьесы.

— А двери театра открыты для вас всегда. Приходите когда хотите. Посмотрите, как мы работаем, а может, и поможете нам.

И, улыбнувшись мягко и приветливо, он посмотрел на нас каким-то своим, особым, «марджановским», добрым и лукавым взглядом и стремительно (как все, что он делал) ринулся куда-то вглубь, в зрительный зал, на очередную репетицию.

Мы остались одни в опустевшем фойе, с глазу на глаз, двое мальчиков, превратившихся за одну волшебную минуту в учеников замечательного режиссера и даже (о чудо!) художников его будущей постановки.

Усевшись на подоконнике на лестнице артистического хода, мы, по-мальчишечьи перебивая друг друга и захлебываясь от нахлынувшего на нас восторга, быстро установили общность творческих пристрастий и подружились так, как только можно подружиться в эту счастливую юношескую пору.

Работа в театре сложилась удачно, так как мы не только присутствовали каждодневно на всех репетициях Марджанова, но и нашли свое рабочее место. Мы помогали Рабиновичу в изготовлении декораций к пьесе Лопе де Вега «Фуэнте овехуна» («Овечий источник»), овладевали техническими секретами росписи задников, раскрашивали ткани, предназначенные для костюмов, — словом, с головой окунулись в волшебный и сумасшедший мир театрального закулисья.

На наших глазах рождался один из самых замечательных спектаклей советского театра, и, наблюдая вплотную этот творческий процесс, я впервые понял, что такое настоящая театральная режиссура. Константин Марджанов по своей природе не был режиссером «кабинетного» типа. Мы никогда не слышали от него длинных теоретических речей. В его творчестве было многое от щедрой и острой импровизации. Он воспламенялся на репетициях, никогда не сидел неподвижно за режиссерским столиком и метался между сценой и партнером. Он творил спектакль как бы на глазок, тут же, сразу, в присутствии изумленных или потрясенных его участников. Он, очевидно, очень доверял своей режиссерской интуиции и свойствам своего артистического темперамента. ‹…›

Юткевич С. Собрание сочинений в 3 тт. Т.1. М., Искусство, 1990. С. 32–34.