Познакомились мы с Володей в Туле, где в то время жили и учились: я в политехническом, а Володя в педагогическом, на биофаке. Как это случилось, не помню, но в Туле было не так много молодых людей с творческими амбициями, поэтому в какой-то момент пути наши, наверное, в любом случае пересеклись бы. Стали общаться, дружить — и с Володей, и с братом его, Сашей. Объединяло нас, конечно, желание что-то сделать, что в Советском союзе было непросто, но мы пытались. Все мы были молодыми людьми, но Володя и Саша уже тогда производили на всю нашу тусовку очень сильное впечатление — какой-то внутренний масштаб, глубина измерения у них, у Володи в частности, уже тогда были значительными. Мы еще только играли в творчество, еще не созрели до каких-то содержательных задач, а у Володи все это уже имелось, и в этом плане он был взрослее и вызывал уважение.

В Туле мы, по-моему, ничего совместного сделать не успели. А потом встретились уже в Петербурге, куда я переехал несколько лет спустя. Володя тоже сюда перебрался, и отношения стали еще ближе, поскольку земляческий момент прибавился, хотя, наверное, даже не в этом было дело. В общем, стали мы общаться чаще. Благодаря перестройке я начал активнее заниматься собственными кинопроектами, и Володе это показалось интересным, а мне, конечно, было важно и интересно такого бойца привести в наш кинематографический лагерь. Я познакомил его с Балабановым. Через какое-то время появился «Замок», где его участие было как нельзя уместнее, поскольку там требовалась изобразительность такая, не вполне реалистическая. Выбор оказался точным: вместе с Надей Васильевой, художником по костюмам, вместе с Балабановым, разумеется, с Юриздицким, Жегаловом они создали мир, который до сих пор производит сильное впечатление. В кинематограф он вошел как уже состоявшийся художник: для него это был дебют, но никто это дебютом не называл, потому что сразу было видно сильное высказывание. За «Замок» он получил «Нику», что, может быть, не самое главное, но тем не менее. И, соответственно, он стал частью нашей команды уже не только на правах старого товарища, а теперь и одного из ключевых людей — и Балабанов с ним дальше работал, и Саша Рогожкин, и Сережа Бодров — я имею в виду фильмы компании СТВ. Разумеется, он продолжал заниматься и основным своим делом — живописью. У него, так скажем, появилось две профессии.

Он очень чувствовал фильмы, с которыми работал, и это главное, потому что, естественно, нужно работать на фильм, а не на себя. При этом что у него было ярко выраженное авторское видение мира, которое прежде всего проявлялось в живописи. Но, как и положено профессиональному художнику-постановщику, в каждую картину он входил в соответствии с законами, которые эта картина определяла, которых она требовала. Его слово всегда было весомым в съемочной группе, он не был просто художником-исполнителем — наверное, это уже и так ясно из всего вышесказанного.

Современным художником его нельзя было назвать, в хорошем смысле — он стоял на каких-то более мощных плитах, на каком-то более древнем основании, что помогало ему высказываться очень весомо. Его собственный мир включал в себя наш современный, но смотрел он на него с какой-то очень высокой вершины, поэтому видел больше, и шире, и глубже — такой художник-мыслитель, это довольно редкое нынче качество. Сегодня очень ценится актуальность, вроде это логично, но когда с этой актуальностью сочетаются какие-то древние вибрации, то это, конечно, работает гораздо сильнее. Он эту вибрацию чувствовал, она в нем органично присутствовала, и он через себя транслировал ее дальше.

Специально для «Чапаева». Записал Алексей Артамонов.