Ирина Любарская: Почему вы сменили название «Тихие люди» на намеренно провокационное «Про уродов и людей»? Ведь слово «урод» в русском языке все-таки сегодня маркированное.

Алексей Балабанов: В нормальном русском языке слово «урод» никоим образом не маркированное. Да, сегодня это слэнговое слово. Но в конце XIX века этого не было. Уродом называли человека, у которого есть какие-то физические отклонения от нормы. В данном случае это два мальчика, сиамские близнецы — они уроды. Фильм про них и про людей.

И. Л.: Есть такая точка зрения: искусство не может быть про что-то.

А. Б.: А я не уверен, что кино — это искусство.

И. Л.: Тем не менее этот фильм символичен вообще для русского искусства и для нашего кино последнего времени: уроды в нем выглядят людьми с вполне нормальными человеческими реакциями, а люди — сущими уродами.

А. Б.: А я именно это и имел в виду — только формулировал иначе. На самом деле все это для меня особого значения не имеет — это вы должны решать. А я ничего объяснять не буду. Не хочу. Совершенно бессмысленно объяснять, что ты имел в виду: просто в фильме есть люди, есть уроды, а дальше вы сами разбирайтесь, кто есть кто.

И. Л.: То есть вы снимаете картины-провокации?

А. Б.: Не знаю. Я это не называю провокацией. Но так или иначе я всегда снимаю радикальное кино: для меня, так скажем, каждый фильм является экспериментом. Я не могу снимать обычные драмы или мелодрамы — для меня это неорганично. Я с детства писал рассказы — странные такие, радикальные. Вообще всегда был против чего-то. Думаю, что этот пафос еще с советского времени у меня остался. Потому что когда-то я начинал с рок-н-ролла, снимал фильм про свердловских рок-н-ролльщиков в 85-м году, когда их еще запрещали, и меня тогда давили, душили, пинали. И, собственно, отчасти кино мое рок-н-ролльное.

И. Л.: Ну, а критики его называют эстетским.

А. Б.: В современном кино эстетствовать трудно. И я совсем не считаю свои фильмы эстетскими. Просто мои картины не были скучными. За исключением, наверное, «Счастливых дней», но тогда у жизни ритм был другой. Сегодня, конечно, этот фильм кажется слишком длинным. Время меняет ритм, я вижу эти изменения. Эстетство здесь ни при чем. Кафка и Беккет мне нравились потому, что они не имели совершенно никакого отношения к реальному миру. Самое интересное для меня — это создать абсолютно искусственный мир с абсолютно реальными фактурами. Это работает: реальная фактура создает ощущение достоверности, и тогда условный персонаж вызывает у зрителей живые эмоции.

И. Л.: Кстати, о реальной фактуре. В начале фильма «Про уродов и людей» главный герой проходит миграционный контроль. Откуда он приехал?

А. Б.: Откуда-то. Он приехал, а все остальные уехали, вот и все, такая идея. Понимаете?

И. Л.: То есть он приехал, и поэтому все уехали?

А. Б.: Нет, все уехали раньше, а он приехал. Вот начинается фильм с того, что человек приехал в русский город. Некий чужой человек, по имени Иоганн, не русский. И он привез с собой вот такое странное дело производство порнографических открыток. И растлил две хорошие чеховские русские семьи.

И. Л.: Вы можете о себе сказать: я — патриот?

А. Б.: Могу: я — патриот, я очень люблю родину. Я вообще-то противник заграницы, несмотря на то, что я мог бы там очень хорошо жить: я знаю языки, мне много раз предлагали там работать. Но там я себя чувствую некомфортно. И главное: я твердо уверен, что будущее за Россией. Я также хочу, чтобы все поняли: Россия — это не только Москва и Петербург. Вернее, Москва и Петербург — это уже давно не Россия.

И. Л.: Вы хорошо знаете другую Россию?

А. Б.: Я родился в Свердловске — теперь это Екатеринбург. Я пять лет учился в Горьком — теперь это Нижний Новгород. Я жил в Москве больше трех лет, потом переехал в Ленинград — теперь это Петербург В армии служил в Витебске и Прибалтике. Когда я работал ассистентом режиссера на Свердловской киностудии, то объехал всю страну не по одному разу: студия была ответственна за весь сибирский регион и дальше — от Урала до Сахалина. Так что я немножко знаю, что такое Россия. И это знание дает мне право думать, что Россия очень мощная страна и за ней будущее. Если по Америке едешь-едешь и все время проезжаешь поселки, городки какие-то, пространство, застроенное домиками, то по России сколько ни едешь, все время леса, леса, озера, реки, луга.

И. Л.: Но в ваших-то фильмах этого пространства нет.

А. Б.: Нет. Ну и что? Я не могу отразить все, что я знаю о мире, в одном фильме. Только часть. У меня есть несколько наметок сценариев, где есть это пространство, но их невозможно реализовать на то количество денег, которое у меня есть. Мы занимаемся малобюджетным кино. На то, что стоил мой фильм, у вас в Москве и короткометражку снять нельзя. ‹…›

И. Л.: Иоганн, сыгранный Сергеем Маковецким, интересно обращается с оружием: как-то быстро его выхватывает, даже не выхватывает — оружия как бы нет, просто раздается хлопок, и человек исчезает. А сам Иоганн при этом остается равнодушным.

А. Б.: Абсолютно равнодушным.

И. Л.: То есть это абсолютно отрицательный герой?

А. Б.: Нет. Ну как может быть отрицательным герой, который влюбился? Человек, который страдает, не может быть отрицательным героем. Даже если он несет зло, страдание все равно придает ему что-то позитивное, хорошее. Я бы так сказал: когда человек начинает страдать, он перестает быть злодеем, потому что сам понимает, что такое боль и зло.

И. Л.: Почему из всех тем первых эротических фотографий вы выбрали садомазохизм? Ваши герои что, все импотенты? Это у них какая-то компенсация за свое внутреннее уродство?

А. Б.: Вы задаете вопрос, будто мой фильм имеет отношение к реализму. Условный мир требует крайних проявлений. Я выбрал эту форму любви как единственно возможную для героев, потому что другую они не знали. Вы все-таки хотите, чтобы я вам фильм рассказывал. Хорошо. Я тупо начинаю объяснять: Маковецкий играет человека, который таков по природе, он привносит свою форму любви в другие семьи, где люди круглей картошки ничего не видали — ну им это и понравилось… Когда я впервые увидел эти фотографии, они показались мне очень забавными, необычными, странными, красивыми.

И. Л.: Именно в таком порядке?

А. Б.: А какое это имеет значение?

И. Л.: Сначала вы увидели извращение, а потом эстетику.

А. Б.: Я не понимаю, что такое извращение. Сегодня же никто не говорит, что гомосексуализм — это ужасно. А почему тогда говорить, что мазохизм — это страшная беда? Я убежден, что это вещи нормальные, хотя ни одну из этих форм любви не практиковал. В мире принято, что вот это — плохо, а это — уже не плохо, а это — совсем хорошо. Если гомосексуалисты проходят маршем по Европе, то почему мазохисты должны в угол забиваться? Люди просто не хотят задумываться над тем, что есть разные формы любви.

Да, теперь я понял вопрос про порядок: я выбрал для фильма эту форму любви, потому что это очень необычно, из-за моего радикализма опять же. Форма моего фильма показывает эстетику такой любви. И тогда получается, что по сюжету это совершенно обычный любовный треугольник, простая и даже примитивная история. Только для нее найдена другая форма показа.

И. Л.: Вы считаете, что общество, вырабатывая в процессе своего развития рзличные табу, убивает таким образом человеческую природу?

А. Б.: В процессе развития? Вот этого я не понимаю: никакого развития человечества нет, его никогда и не было. Человек какой был, таким и остался. Происходит только технический прогресс, изменяются формы существования человеческого тела. А само человеческое тело, его животные свойства не меняются. Я считаю, что эволюции нет. И я не поклонник дарвинизма.

И. Л.: Значит, вы религиозны?

А. Б.: Да, я православный человек.

И. Л.: Но православие — это все-таки очень табуированная форма сознания.

А. Б.: Ну, не знаю.

И. Л.: Ведь в нем есть понятие греха?

А. Б.: Давайте не будем говорить на эту тему — это личный вопрос. Каждый человек сам ответит за свои поступки.

И. Л.: Но я же не о вас лично говорю, а о ваших героях. Ведь все ваши герои пытаются нарушить табу.

А. Б.: А герои Достоевского или Сологуба не нарушают табу?

И. Л.: Они несут за это наказание.

А. Б.: Вы откуда это знаете?

И. Л.: Из литературоведения. А вы закладываете идею наказания в своих героев?

А. Б.: Ну как по-вашему, разве герой Маковецкого не наказан?

И. Л.: Мне кажется, он ведет образ жизни, который его устраивает.

А. Б.: Но его бросила любимая девушка, и он покончил жизнь самоубийством.

И. Л.: Простите, но мне в голову не пришло, что эти красивые кадры, где он уплывает на льдине, говорят о самоубийстве! Тогда поясните еще один момент: розги у вас какие-то особенные, почему они не оставляют никаких следов?

А. Б.: Как вы думаете?

И. Л.: Никак не думаю.

А. Б.: На самом деле, они оставляют следы. Причем очень сильные. Просто когда кадр длится недолго, они появляются позже, не в кадре. Можете попробовать.

И. Л.: При случае непременно.

Баланов А. Греховные помыслы [Интервью И. Любарской] // Premiere. 1998 № 8. Сентябрь.