Передо мной воплотилось то самое существо, которое я и ожидал обрести в создательнице образа — «русскоязычной Шарон Стоун из сумасшедшего дома», как я окрестил тогда для себя девушек, написанных и сыгранных Ренатой в ее первых совместных работах с Муратовой, «Увлеченьях» и «Трех историях». Ехидное, насмешливое, паясничающее, глумливое, потешное — сгодятся все прилагательные, за которыми маячат смех и улыбки, кроме «ироничного»: рассудочного остроумия, единственного ненавистного мне типа юмора, в Литвиновой я не обнаружил. Она может споткнуться и растянуться посреди прямых спин, кислых мин и пресных блюд гламурного ресторана, что Пьер Ришар, а потом еще раскудахтаться так, чтобы не дай бог не подумали, что она предпочла бы скрыть свою неловкость. Заиграться в барышню без царя в голове, за какую ее до сих пор склонна держать армия телеадептов. ‹…›

Она хронически пишет по ночам, усаживаясь за работу утром, только когда сроки совсем припирают, убеждаясь, что при свете солнца формулируется легче, но так и не умея превратить утреннее письмо в привычку. ‹…›

Мастером сценарного курса, который Литвинова окончила почти одновременно с кончиной СССР, была Кира Парамонова — «Красавица. Блондинка. Киноведка. Про нее даже Галич песни пел какие-то». Она возвращала Ренате ее курсовые все исчерканными красными чернилами и с негодной оценкой в конце, сбивалась со счета стилистическим ошибкам, уверяла, что так вообще нельзя писать. У Ренаты хватало куража не соглашаться: «Вы послушайте, как это красиво!» И она принималась читать собственный текст, подковыристыми интонациями оттирая с него кровь профессорской правки, а Кира Константиновна, согласно кивая вслед литвиновским смысловым ударениям, как кобра — факиру, и говорила: «Вот когда вы сами это вслух читаете, вы меня убеждаете, что только так и должно быть», и снимала эту ошибку, и эту, и ту, и в итоге исправляла «три» на «пять». Возможно, именно эти «читки» стали первыми актерскими работами Ренаты, опытами заклинания-приручения неподатливой публики, которая нынче весьма охотно несет свои накопления в кассы киноплексов, театров и видеомагазинов за свежей порцией ее стилистической безграмотности. ‹…›

Ей — по крайней мере, тогда — было свойственно небережение собственным творчеством, она его безразлично продавала всем заинтересованным лицам и хорошо помнит тот вечер в Доме кино, когда, страница за страницей, подписывала контракт на передачу прав на повесть «Обладать и принадлежать» Тодоровскому, собиравшемуся снять по ней «Страну глухих», даже не заглядывая в содержимое документа. Получившееся кино она совершенно не считает своим, отмечая как неоспоримое достоинство разве что Дину Корзуи, которая «конечно, обессмертила себя этой ролью». В остальном же: «Мои героини и вся история в фильме сильно идеализированы. В моей книге они спали с мужчинами за деньги, и глухонемая претендовала на какую-то власть над человеком, который слышит. Это была, знаете ли, не любовная связь. С ее стороны это была страсть — удержать человека любой ценой из страха остаться одной, глухонемой. Слышащая, которую играет Чулпан Хаматова, написана была в сценарии слишком положительной. Тяжело играть ангела, этакого комсорга с наполненными слезами глазами, почти святого, — а на самом деле в повести она делала такие радикальные поступки ради любви к одному человеку, всё деньги ему добывала, которые он был должен, В моей повести она погибает, как случайная жертва, получив пулю, которую должен был получить он… Влюбленная безответно. А Валера сделал свою версию, с какими-то казино, разборками, перестрелками. Его фильм прозвучал, но они не присвоили мою повестью.

Для Ренаты продать сценарий, сюжет — не значит распрощаться. Она справедливо уверена, что в ее собственных руках, если она когда сыщет время к нему вернуться и обратить в фильм, он раскроется во всей первозданной нетронутости, не способный быть затменным иными версиями. ‹…›

Ренате не свойственно цепляться за кромку собственного текста — это показали ее собственные режиссерские и продюсерские опыты, особенно «Богиня», где сценарий перелопачивался прямо по команде «Мотор», в свете последних прорывов или технической необходимости. К профессии сценариста, своей единственной подтвержденной институтским дипломом, Рената относится без особого пиетета: «Это какой-то загробный мир: чего-то там скребешь, скребешь, что с этим режиссер сделает — непонятно. Тебя никто не видит, не знает, не чтит. Ужасно неблагодарная профессия. Хотя, казалось бы, сценаристов пестовать надо». ‹…›

В ее жизни есть два человека, которых в системе координат советского менталитета определили бы «учителями» ‹…› это режиссеры Кира Муратова и Рустам Хамдамов, две главные легенды нашего киноандерграунда 60-70-х, чьи порядком вычурные, но на поверку — наивные, примитивистские фильмы хронически оставались невыпущенными и незаконченными при Советской власти. ‹…› Литвинова оказалась вытащена из небытия сценарного дела под софиты публичного внимания именно этими двумя и начала в качестве актрисы свой крестовый поход на зрителя именно в их фильмах — «Увлечениях» (1994) Муратовой и «Вокальных параллелях» Хамдамова. ‹…›

Рената как будто спешит засвидетельствовать свое почтение обломкам казенного советского стиля, воспитавшего ее собственный, с каждым годом, удаляющим нас от коммунизма, становящийся все более уникальным, вобрать последние токи социалистического убожества, все реже и слабее бьющие по окраинам бывшей советской империи. Подобно многим великим художникам — той же Муратовой — она знает, что в произведениях искусства драмы и страсти разворачиваются тем выпуклее, чем ничтожней фон, и старается задержать в своей памяти ту уникальную искусственную конструкцию всеобщего утлого равенства, тесным знакомством с которой одарила ее ранняя фаза жизни. Самое удивительное в этих ее инспекциях — что Рената, все чаще упакованная в Негтея и снабженная инвалютой, не смотрится в подобных местах белой вороной, туристом, вставившим физиономию в размалеванный задник курортного фотографа. ‹…›

Прелесть Ренаты и ее жизненного устройства, что образы, связанные со времяпрепровождением див прошлых лет — истории которых для нее всегда были источником неподдельного интереса, — она трансплантирует в свое «здесь и сейчас» именно в великолепии образа, свободным от бытовой шелухи и печальной подоплеки. Игра или нет, но у меня часто складывается впечатление, что она отважно взялась пережить открыточную часть знаменитых звездных биографий, отделив от них и отбросив тягостную суть — и преуспев в этом. Это еще одно любимое мною в ней качество — детская вера во всамделишность кино, которое она полюбила с первых шагов, достаточно сильная, чтобы позволить ей на самом деле превращать целлулоидные сказки в плоть собственной жизненной истории. Эта вера делает ее и единственной постсоветской актрисой ‹…› в чьих экранных и театральных выходах, при всей их жеманности и остраненности, не сыскать фальшивых нот, которыми переполнена партитура нынешнего нашего экрана: в то время как ее героини, объекты се стремлений — деланые и ненатуральные, Ренатина вера в них — полнокровная и безоглядная. ‹…› Литвинова, существо инстинктивное, как всякая стопроцентная женщина, нутряным знанием с самого начала учуяла этот секрет актрисы — и стала звездой. ‹…›

Раз уж речь зашла о секрете актрисы, позвольте поделиться еще одним соображением, отчего именно Литвиновой дан дар анимировать наш такой безжизненный сегодняшний экран. ‹…› Рената способна сделать вытяжку удовольствия из любого куска жизни, независимо от того, пристал ли он достигнутому ей социальному статусу. Только подобная любовь к жизни стоит за спиной у всего, чем могут манить фильмы, книги, песни. ‹…› Из любимых мною в ней качеств второе место после юмора занимает авантюризм, и если бы мне пришлось сравнивать ее с фильмом, она оказалась бы приключенческой комедией: главное — не упустить из виду.

Васильев А. Высокая блондинка в черном // Литвинова Р. Обладать и принадлежать: [новеллы и киносценарии]. СПб.: Сеанс; Амфора, 2007.