Многому, очень многому учит нас искусство. Попробуйте представить себе симфонию без строгой композиции, без контрапункта, тоники, доминант, код. Попробуйте забыть, что в основе гениальных полотен итальянцев — фигура пирамиды. Учит нас не только искусство. В романе Келлермана «Туннель» говорится об архитекторе, построившем висящие над залом ложи так, что все боялись: рухнет.

Но, когда кольцо замкнулось, все стало нерушимым.

И всему нас учит — литература.

Разве что не лаконизму. Он роману и даже драме не предписан.

Поэтому трудности не только с экранизациями. Трудности всюду, где сталкиваешься с этой проблемой- не формы и содержания, а — формата и содержания.

И все же и в литературе живет лаконизм.

Лаконическая проза Пушкина.

И Чехов.

«Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация»,- писал Чехов.

Назвать рассказы Чехова «грациозными»… Но это так. В конце концов Грациями или Харитами вначале назывались богини плодородия, потом — красавицы, обладающие всеми совершенствами.

Экранизируя чеховские рассказы, сценаристы и режиссеры потирают руки: из десятка страниц фильм на полтора-два часа. Не «Жан Кристоф». Но смотришь фильмы и видишь — не нашли себе места куски необычайного значения, мысли, образы; выше я упоминал о проходе Гурова и Анны по коридорам театра; проход этот имеется в хорошем фильме И. Хейфица, но нет ни ритма, ни напряжения чувств, экстаза, нет гениальной, гневной сатиры.

Емкая краткость — главный урок чеховской прозы.

Не театра; в пьесах Чехов неожиданно говорлив, это обоснованно, говорливым было десятилетие. Но и в театре Чехова известен случай победы лаконизма: прекрасно написанный монолог Андрея в «Трех сестрах» на тему о том, что такое жена, Чехов в последнюю минуту заменил тремя словами: «Жена есть жена».

Говорлив, до жути говорлив кинематограф.

А все-таки давно существуют образцы краткости.

В немом кино — о многом говорящее пенсне врача.

В американской комедии с Лаурелем и Харди двое бродяг стоят в рождественскую ночь перед витриной гастрономического магазина. За стеклом предел мечтаний — гусь. Бродяги с тоской переглядываются. Сразу — удар судейского молотка по столу, судья объявляет: «Тридцать суток ареста. Следующий!»

В фильме «Чапаев» обрывается разговор Петьки с Потаповым на берегу реки, и переход: Чапаев гневно накидывается на Петьку: «И ты его отпустил?»

Васильевы безжалостно удаляли задерживающие эпизоды и из режиссерского сценария и из фильма — отъезд ивановских ткачей, прекрасно снятую сцену в теплушке, где белые поют «Алла-Верды».

Безупречная конструкция фильма, где работает каждый кадр, каждое слово, — во многом обязана срезкам.

Но режешь не просто само собой разумеющееся, слабо сопротивляющееся удалению. Режешь «по мясу», скрежеща зубами, со словами бессильной злобы, наверняка зная, что губишь фильм.

И — спасаешь его.

Может быть, в этом абзаце — главный смысл книги.

Призыв к лаконизму в режиссерском сценарии. К жертвам.

Казалось бы, знаешь лучшие таблицы умножения — надо жертвовать. И «кажинный раз на эфтом самом месте».

В сценарии «Возвращение Максима» была всем нравившаяся сцена в квартире рабочего Ерофеева — его комический диалог с литейщиком Мищенко, ответное письмо рабочих дирекции под диктовку Максима. Сцену эту и мы почитали одной из самых удачных, снимали ее неделю, неприкрыто хохоча на съемках. И — выбросили еще до окончательного монтажа. Быстро сняли менее звонкий, но короткий вариант. Ерофеев приходит домой, и там ждет его письмо дирекции с извещением о выселении.

В «Выборгской стороне» существовали неплохо написанные сцены с чиновником Капицыным, который соглашался остаться в банке. Эти сцены только начали снимать. Остановились, поняв — лишнее.
Наш оператор Москвин каждый полученный от нас сценарий мрачно прикидывал на руке и неукоснительно сообщал: «Товару много!» Он был прав — не мы. ‹...›

Трауберг Л. Фильм начинается… М.: Искусство, 1977.