Первая треть «Школы» не могла заставить предположить, что мы имеем дело с работой не только чуткого, но и зрелого мастера — работой, которая по завершении, очевидно, окажется на несколько ступеней выше, масштабнее и талантливей, чем восхитивший каннскую аудиторию полнометражный дебют Германики «Все умрут, а я останусь».
Однако сериал шел, характеры развивались, а сюжетные линии наращивали драматургические мускулы, чтобы примерно к шестидесятой серии слиться в мощнейшее, не виданное доселе на телеэкране трагическое крещендо. Буйная ребячья вольница, пугавшая воспитанных на аскетичной традиции зрителей слишком уж невоздержанным и развязным нравом, стала вдруг стремительно обращаться в конгломерат испуганных существованием и стоящих на грани суицида невротиков, бродящих по скудному пейзажу периферийного «микраша», словно актеры по сцене театра абсурда.
Кульминацией полутора тысяч эфирных минут «Школы» стала снятая единым планом шестьдесят шестая серия — ничего даже близко стоящего к мастерски срежиссированной и блестяще сыгранной сцене самоубийства главной героини и alterego режиссера Ани Носовой в российском эфире не было, не побоюсь громкого слова, никогда. (Недаром после съемок серии группа наградила актрису Валентину Лукащук шоколадным «Оскаром».) ‹…›История о наглотавшейся таблеток девочке-эмо оказывается на самом деле про то, как социум оставляет человека наедине с собственной смертью и все, что ему остается, — документировать этот процесс. Предсмертный монолог Носовой — квинтэссенция мироощущения подростка, жизнь которого — беспрерывный танец на проволоке между детством и взрослой жизнью, которого общество уже изгнало из первого лагеря, но пока отнюдь не готово принять во второй. ‹…›
Германика мастерски раскрывает весь спектр типических подростковых характеров, обнажая внутри каждого общую для всех пустоту — глубокую щель между полной неспособностью сознательно адаптироваться к экзистенциальному испытанию взрослением, с одной стороны, и убежденностью в собственной индивидуальности и исключительности — с другой. ‹…›
От мощного, всеобщего исторически обусловленного социального прессинга ‹…› пятнадцатилетние герои «Школы» защищаются единственным известным им (и самым инфантильным из возможных) способом — вытесняя любую мысль о будущем в подсознание и отказываясь принимать объективную реальность вообще. ‹…›
В первую очередь, от этого разрыва между подлинным и нафантазированным «я» страдают личные отношения: придумав себе романтический образ другого, герой или героиня немедленно начинают страдать от несоответствия этому образу реального человека. Герои «Школы» создают и разрушают отношения с беззаботностью детей, играющих в куклы, не воспринимая партнеров как живых людей, личности. Они готовы к отношениям физиологически и ментально, но абсолютно не готовы эмоционально, а тем более морально. ‹…› Финал «Школы» с неопровержимостью парового катка доказывает, насколько дорого может обойтись ее героям расплата за неправильные решения, принятые без оглядок на мораль. ‹…›
Ни один герой «Школы» не может похвастаться реализованным жизненным проектом; все сюжетные линии заканчиваются для их субъектов полнейшим крахом. Единственное исключение — Оля Шишкова, сделавшая из своей недолгой девятиклассной школьной жизни мрачный, хотя и практичный вывод: не верить, не бояться, не просить и не надеяться ни на кого в целом свете, кроме самой себя. «Дальше будет еще жестче, так что западло сломаться в самом начале», — резонно резюмирует она. Но у остальных героев нет даже этого стимула продолжать. ‹…›
Германика не из тех, кто в последнем кадре трепетно фокусирует камеру на пятнышке света в конце туннеля, — тем более что, судя по всему, она не видит там ничего, кроме темноты.
Мхеидзе Г. Не доживем до понедельника // Искусство кино. 2010.
№ 8.