Сторонники «хорошего вкуса» недолюбливают Твердовского, и их можно понять — с определенной точки зрения он выглядел притворщиком, фальшивомонетчиком, подделывающим модный гиперреалистический тренд 2000-х. Но сейчас 2016-й, и в России весь этот реализм, «новая волна», расползся по большим институциональным проектам, посвященным буквальному воплощению в жизнь годаровской формулы «Мосфильм = Голливуд». Хомерики снимает про ледоколы, Бакурадзе продюсирует кино про космическую станцию, Хлебников ушел в телепродакшн, Германика занялась сочинением сказок. На смену им приходят молодые карьеристы пластикового телеформата, снимающие кино как пилот сериала. В такой ситуации Твердовский кажется уже санитаром леса, падальщиком, радостно догрызающим труп русского реализма и обеспечивающим ему славный конец.
Камера его постоянного оператора Микеладзе исправно дрожит и трепещет, и герои по-прежнему страдают от жестокостей мира. ‹…› Но, несмотря на все эти ручные камеры и социальный запал сюжетов, Твердовский никогда не был настоящим реалистом — но всегда был идеальным стилизатором. Его первая заметная короткометражка, мокьюментари о беспощадном русском сексе «Словно жду автобуса», даже участвовала в настоящих документальных фестивалях — «Артдокфесте», документальной секции ММКФ, «Флаэртиане». Следующий фестивальный фильм Твердовского, «Снег» (квазирепортаж о провинциальной учительнице, покупающей героин для своей дочери-подростка), еще более убедительный в своей документальной эстетике, был честно объявлен игровым: скрыть участие в фильме узнаваемой актрисы Натальи Павленковой уже было невозможно. С тех пор Павленкова становится его постоянной актрисой; очевидная и убедительная жертвенность ее героинь — важнейший инструмент, с помощью которого Твердовский ловко превращает кинотеатр в театр анатомический. Но на холодном столе у него лежит не тело российской жизни, а кадавр русской кинокультуры, с которым режиссер проделывает очень важную работу. Он своими руками творит то неизбежное, что в идеале должно случаться с каждой школой и волной в кино само по себе. «Зоология» — гротескное усиление всех эстетических и формальных основ, окончательно закрывающее тему, не позволяющее стилю выходить уже даже в тираж, в коммерческое пространство.
«Новые тихие» тяжело рефлексировали о неуловимости русской фактуры, в лепешку расшибались, пытаясь схватить за хвост реальность, — а Твердовский просто создает этот хвост при помощи роботехники и пририсовывает к нему все новые и новые кошмары, вываливает на зрителя все самые щекотливые тропы и мотивы, существовавшие в российском кино последние 10 лет.
Сериал «Школа» и прочие ужасы российских учреждений? Он превращает в злую институцию зоосад, невиннейшее, между прочим, заведение, и придавливает все для верности макабром русского здравоохранения. Секс, отчуждение, дискоммуникация? Вот вам такой коктейль из «Пианистки» и Триера с Кроненбергом, что «Сказка про темноту» кажется невинным ромкомом. Церковь? Есть и она, для пущей дикости организованная в помещении какого-то бывшего продмага при панельной многоэтажке. Никто не забыт — ни стареющие русские женщины со свиными рылами, ни комические докторишки, ни попы, ни львы, ни ламы, ни обезьяны. ‹…›
И все же этот совершенно гоголевский мир больше похож на реальность, чем медленное созерцательное кино или рваный репортаж о том, как впустую идет экранное время. Все эти миметические практики пристального вглядывания в мир дают лишь скольжение по поверхности вещей. «Зоология» же, пусть и в результате чудесной, почти случайной сценарной находки, сообщает нам саму формулу устройства человеческого универсума вообще — а не только хмурого российского общества. По этой схеме в основе всего лежит темный фундамент, сплавленный из непостижимого ужаса и пугающей непристойности. Культура и идеология в упор не видят этот мрачный монолит, в представлении общества о самом себе и его стройном рассказе о мироустройстве не находится слов для описания этого жуткого, возмутительного базиса (хотя слова эти, конечно же, существуют в языке: «насилие», «власть», «эксплуатация», «секс», «смерть» или вот, например, «хвост»).
Российское кино все эти годы пыталось написать этот рассказ, составить точный вокабуляр современности. Твердовскому же, в общем, наплевать на точность терминов (его сценарии даже не содержат диалогов, например). Он не натуралист, а художник, и потому он просто переворачивает лист и рисует там [фаллос].
Увы, скетч остался незаконченным, свободная от ограничений формального жизнеподобия коллизия между хвостом и культурой завершается мало того что пораженческой самокастрацией — так еще и проведенной за кадром. Даже форма 10-серийного ромкома на Первом представляется для такого сюжета более благополучной судьбой, чем это внезапно наступающее стыдливое молчание.
Корецкий В. Дурное виляние. [Зоология Ивана И. Твердовского как атавизм реализма] // Colta.ru. 2016. 23 ноября.