В мировом масштабе: 1917–1932

Даже Василий Иванович признавался Петьке, что для мирового масштаба надо ему подучиться. Надо полагать, что учиться Василий Иванович пошел бы в школу. Единую и трудовую. Во всяком случае, так назвали ее авторы соответствующего положения, изданного Декретом ВЦИК в октябре 1918 года. «Единая» значит, что учиться в ней могут все, без различия сословий и состояний. «Трудовая» значит, что образование в ней связано с производством. Еще шла гражданская война, но дореволюционная школа уже рассыпалась.

Вместо гимназий и реальных училищ появились школы первой и второй ступени, вместо учителей — «шкрабы», школьные работники. В единой трудовой школе работниками были все. Декрет обещал полную свободу жизни «школьной коммуны», признавал инициативу, поощрял самоуправление и даже разрешал существование частных школ. Встреча со свободой была трудной. Поначалу бастовали учителя, не принявшие советскую власть. С середины 1920-х годов начинаются чистки педагогического состава. Упразднение авторитетов приводит к тому, что за образование берутся молодые люди — Алексей Гастев, Лев Выготский, Антон Макаренко. Их подходы различны, но все они убеждены: природу человека можно и нужно формировать сознательно. Школа первых лет революции — не институт передачи знаний, она занимается формированием нового человека. В 1920-е годы не существует единых учебников, школьной формы, единых учебных планов. Вместо этого предпринимаются попытки сформулировать «идеальную норму» человеческой личности. Для этого пригодилась новая наука — педология, призванная найти пути для управления человеческим развитием.

Важность школьного вопроса не нужно как-то специально доказывать — в первой программе РСДРП(б) после революции раздел об образовании поверх набросков первого наркома просвещения Анатолия Луначарского и его заместителя Надежды Крупской пишет лично Ленин.

Впрочем, одно дело писать программы и другое — воплощать их в жизнь. Положение 1918 года сделало школу как никогда свободной, но воспользоваться этой свободой было трудно. Советская школа была школой бедного государства. Не оборудованы школьные кабинеты, не хватает даже тетрадей и писчих принадлежностей. Уровень развития школ в разных уголках страны отличается драматически. Где-то обсуждают Шиллера и ставят спектакли, где-то учатся читать по складам. Риторика кампании по ликвидации безграмотности заслоняет падение уровня государственного финансирования школы. Застенчивый сочинитель драм и рассказов на различные символические темы, пролетарский министр Луначарский редко посещает школы и мало чем может им помочь. Профсоюз работников просвещения даже обращается в Центральный комитет партии с просьбой уволить Луначарского, заменив его кем-нибудь с «деловой хваткой», например, директором Госиздата Халатовым. Но добиться такой рокировки не удается.

Постановкой школьного дела в Стране Советов неизменно интересуются приезжающие в СССР 1920-х иностранцы, которые уезжают впечатленные ускоренной перековкой беспризорников. Романтика школы 1920-х в полной мере знакома читавшим «Республику ШКИД» (книга издана в 1927 году).

Школа 1920-х воспроизводит в миниатюре политические практики той поры: яростные споры и сам дух борьбы. Это особенно заметно по изданной в том же 1927 году книжке Николая Огнева «Дневник Кости Рябцева». Школьные герои формируются в борьбе за самих себя, за свою самостоятельность перед лицом «педагогического действия» взрослых. Любое предложение педагога должно быть обосновано, и обосновано публично.

Для дискуссий еще есть место: образование пока регулируется на уровне отдельных республик — общесоюзного наркомата просвещения не существовало. Например, образовательные реформы на Украине куда радикальнее, чем в России. Но уже к началу 1930-х регулировать вольницу начинает ЦК. В 1930 году выходит постановление о введении всеобщего начального обучения. В 1931-м — постановление о начальной и средней школе. В 1932 году ЦК ВКП(б) издает угрожающее уже по названию постановление «Об учебных программах и режиме в начальной и средней школе». Экспериментам приходит конец. Возвращаются худшие черты дореволюционных гимназий.

Сегодня трудно судить о том, насколько радикальными казались педагогические эксперименты первых лет советской власти самим экспериментаторам. Но многое в этом опыте вполне современно и для нас. Теоретики и практики школьного дела, такие как Александр Зеленко или Святослав Шацкий, рассматривали школу как опорный узел социальной инфраструктуры. «Открытая школа», по мысли Зеленко и Шацкого, должна была включать детей в постоянное взаимодействие со средой проживания. Через разветвленную систему клубов образование и воспитание непосредственно сопрягались с повседневным бытом детей, давая им возможность получать знания не только на уроках. Всячески поощрялась «самодеятельность»: организовываясь в группы, дети получали возможность уже в самом раннем возрасте обсуждать научные проблемы в их связи с жизнью. В рамках так называемого комплексного метода обучения школьники осваивали ту или иную большую тему-комплекс (например, «Природа» или «Общество») через организацию соответствующих ей праздников, игр, театральных представлений. Зимой дети могли лепить из снега жилища разных народов СССР, весной — строить и запускать модели кораблей. Самые активные группы превращались в постоянно действующие кружки. Пионерские организации занимались мероприятиями общественно-политической направленности, готовили торжества по случаю революционных праздников. Первоначально пионерами были далеко не все школьники, поэтому события могли и не иметь выраженной идеологической окраски. Часто в школах был особый клубный день, который нельзя было использовать для обычных занятий. Содержанием некоторых кружков, покупкой инвентаря занимались родители, а события школьной жизни зачастую предполагали вовлечение максимально большого числа жителей района, где была расположена та или иная школа.

Алексей Гастев

теоретик организации труда, идеолог Пролеткульта

 

«Различного рода клубы, спортсменские кружки, лиги и пр., они лишь свидетельствуют, что школа не приспособлена к тому, чтобы выковывать экономию, качество, за которое они бьются. Очевидно, в школе отдается только дань какой-то официальной условности. Нужно поднять движение за хозяйственную инициативность. Нужно поднять борьбу, в которой воспитывались бы как раз те социальные элементы, о которых мы упоминали выше. Необходима организация особых обществ, в которых бы объединились хозяйственно-инициативные элементы. Только на базе их хозяйственно-инициативного объединения возникает новая, действенная, нужная нам культура».  «Новая культурная установка». Орга-библиотека ЦИТ, № 3, изд. 2-е, ВЦСПС – ЦИТ. М., 1924.

Методические эксперименты 1920-х расшатывали представления о безусловной необходимости классно-урочной системы. Процесс обучения был всеохватным, распространяясь на перемены, время после занятий, каникулы. Проницаемость границ между школой и ее окружением многократно усиливала воспитательные возможности образовательных учреждений. Именно в 1920-е годы впервые в истории отечественного образования детям дали возможность не просто учиться и воспринимать наставления учителей, но быть наравне со взрослыми. Ответственность, самостоятельность, коллективная самоорганизация — эти идеи были заложены в проект создававшейся тогда советской школы. Привлекательность этих идей имела оборотную сторону: они легко могли стать прикрытием отсутствию элементарных материальных условий для академических занятий.

С другой стороны, завораживающая пустота школы создавала пространство для эксперимента. Если ничего нет, значит, можно все создать. Педагогический жест Чапаева, объясняющего на картофелинах боевую диспозицию, происходит из 1920-х годов. Энтузиазм тотального (пере)создания был особенно силен в деревне, там учителям приходилось становиться пророками советского строя.
Почему эксперимент был прекращен? Во-первых, потому что школа по-прежнему была укомплектована в основном старыми гимназическими учителями, не поддерживавшими бесконечные преобразования в мировом масштабе. Во-вторых, пространство для дискуссии стремительно сжалось, а сама форма этой дискуссии стала предельно ритуальной, не осталось места детскому шуму и гаму. В-третьих, новый строй больше не требовал продолжения революции даже в масштабах отдельно взятой школы.
Школа 1920-х завораживала своей готовностью бороться со всем миром — ради блага этого самого мира и окончательной победы мировой революции, демонстрируя потенциал для перманентных метаморфоз. В 1930-е за такой подход уже могли заклеймить троцкистом.