Николай Губенко был выдающимся актером. Но сам подрезал себе крылья, подорвал биографию, став сначала министром, а потом почти ортодоксальным коммунистом, невдохновенным «левым» идеологом. Чем не пародия на собственные роли в «левом театре», где в свое время блистал?
Сирота-подранок, воспитанный Сергеем Герасимовым и Юрием Любимовым, в игре он достиг гармонического единства полярных качеств: строгость экспрессивного рисунка, энергия посыла, внутренняя собранность и обаяние.
В «Прошу слова» его аполитичный герой, муж председательницы исполкома, уворачивался от террора высоких целей и громких слов, прятался в комичной обывательской нормальности. Актер делал это настолько органично, обаятельно и добродушно, что нельзя было не заподозрить его в самом искреннем сочувствии к маленькому человеку, имеющему все законные права на свободу от идеологии. Разумеется, он не являлся лирическим героем Н. Г., человека и художника по определению крупного, харизматического. Непринужденность его существования в этой роли лишь подтверждает невероятно пластичную актерскую природу — а все же как не помешали бы Н. Г. в новейшем времени столь присущие ему в ту пору артистизм, юмор, здоровый скепсис по отношению к «целям и задачам»...
Шестидесятники отделили судьбу страны от судьбы идеологии, попытавшись выработать к последней интимное чувство, от чего их быстро излечила жизнь. Почему именно Н. Г. оказал столь упорное сопротивление этим урокам? Родом из военного детства, он был убедителен и надежен в героических вариациях положительных героев и снимал (почти всегда) фильмы о счастливых людях, будь то супруги, посвятившие себя «трудным, но нужным людям профессиям» («Если хочешь быть счастливым»); солдат, что тащит на своих плечах разоренную деревню («Пришел солдат с фронта»); и даже беспомощные старики в доме ветеранов («И жизнь, и слезы, и любовь»). Герои Н. Г., искатели «простых истин», входили в противоречие с условиями существования, которые артист оттенял острой формой, цирковой (пародийной) горячностью и той особой мягкостью, что присуща мужественным натурам. Облагораживал уникальным, над всеми регистрами властным голосом. Но в самом личном, самом авторском своем фильме «Подранки» он сыграл человека с незаживающей раной, и боль от нее опровергала возможность безоблачного счастья. Словно споря с хронической болью, Н. Г. спорил с «пораженчеством».
Вовремя, то есть в звездный свой час, какой всегда наступает при совпадении героя и времени, он сыграл у Любимова царя Бориса. Сыграл «на разрыв», с героической цельностью, собрав в кулак недюжинные силы. Его Борис оставался беспомощным перед прошлым, настоящим и будущим. Роль предугадала судьбу Н. Г. — артиста, достигшего зрелости в профессии, но отравленного беспокойными мыслями.
Человек, игравший «власть», пошел «во власть». В 1988 году он снял свой последний на сегодня фильм «Запретная зона» уже с позиций «красного директора». Ураган в российской глубинке оказался пророческой (что не улучшает эстетического качества фильма) метафорой надвигающейся череды аварий и катастроф. От проклятий в адрес омещанившейся интеллигенции было недалеко до анафемы, которой предали разваливших державу либералов. «Запретная зона» с ее моралью (делать дело, не болтая языком), стала предвестием политической карьеры Н. Г. Но масштаб его сверхроли в театре и кино трагически противоречит комически-мелочной общественной самореализации. О его судебной тяжбе с Любимовым после раскола Театра на Таганке и союзе с серой «оппозицией» говорить неловко. В дурной хоровод политической ярмарки тщеславия позволил себя вовлечь не просто талантливый художник, но мощный «обломок империи», обладатель и хранитель ее исторической памяти, аккумулировавший в себе ее энергию заблуждения. Он мог бы сыграть героев Солженицына, Шаламова, Трифонова, Домбровского, Абрамова — в его исполнении эти герои не смотрелись бы вялыми копиями с десятого оттиска, не выглядели бы ряжеными, как это почти всегда бывает в наших нынешних фильмах про неизжитое прошлое. Подлинным трагедии, комедии, драме на театральной сцене и на киноэкране Н. Г. предпочел уже ничего не означающий фарс на политической трибуне. Можно лишь надеяться на то, что культурная память избирательна и не мелочна — она сохранит прежде всего губенковский безутешный взгляд и прозорливый ужас в «Борисе Годунове».
Абдуллаева З., Трофименков М. Николай Губенко // Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Т.1. СПб.: Сеанс, 2001. С. 292-294.